жизни, народной мудростью, самой природой. Чуть ли не каждый день в году у нас назван, поэтически обозначен, объявлен праздником бесхитростного бытия. На русской земле мудрено, ей-богу, не стать поэтом!
Не помню, не ощущаю, когда и каким макаром во мне возникло это неистребимое и даже слезное тяготение к природе, к непорушимой ее естественности и самоспасительной силе обновления, какие бы плоды человеческой деятельности ни стремились извести ее под корень. Взять хотя бы запущенный родовой наш сад с разросшейся непомерно калиной, которую я бережно обкашивал своей еще непослушною косою, а дед мой Алексей недовольно бурчал: «Руби ее, внучок, она, как лебеда, повсюду лезет и лезет!», а мне было жалко калину, и я потаясь оставлял ее вживе.
Вот лопухи возле тернов, широкополые и толстозадые, рубил сплеча, ибо даже всеядные козы брезговали ими в садовом сене, и забрасывал их в те же колючие терны. Потому и разрастались они там такими зарослями, что хуторские парни с молодицами частенько почивали на них в полюбовном согласии.
В школу – в трех-четырех верстах от родного хутора, по весне и осени я ходил в одиночку через клейменовский лес по заросшей тропе – сначала зеленой, потом оранжево-чернильной. И меня через каждый куст окликали пичуги, трещали сороки, гукал припозднившийся витютень или, сдуру ума, заговаривал грудь соловей.
Все это было, было, а куда делось – неведомо!
И все же как-то сложилось нечаянно в детски восторженные стихи. Меня пригрели и ободрили многоопытные областные поэты, я честно пытался сочинять нечто социальное и нужноминутное, что в 60-е и позже поощрялось официальной литературой, но ничего значительного из этого не вышло, хотя и ничего практически не стряслось худого для моей поэтической судьбы. Комсомольским поэтом-бодрячком я не стал, слава богу, к Москве не приладился. Вернулся на родные берега, и во мне опять запели пичуги.
С какого, скажите, перепугу душу поэта (а я скромно себя таковым признаю) должны интересовать компьютерные виртуальности или рушащиеся ГЭСы на великих реках, коль мне достаточно и моей маленькой речушки-невелички Паники и старого пригрубка в крестьянской избе? О да, я консерватор и неумеха, но думаю, что нас, плачущих над загубленным родником с живой водой, Господь простит за житейские слабости скорее, чем высокоумных и вседенежных созидателей сомнительных ценностей, рушащих при этом великую лепоту Его земных творений.
Вот, оказывается, не в трех словах, но не так уж и громогласно я объяснил замысел моей незамысловатой книжки, собранной из погодных стихов многолетнего сочинительства. Кто согласится со мной – рад буду, кому невмоготу станет – не огорчусь. По сути – мы все дети одной природы, чьи светлые празднества идут бесконечной чередой и, надеюсь, не поредеют нам на радость.
Василий Макеев
Накрути буран
Тихий праздник
Снег примеривался,
Приноравливался,
Полегоньку шел,
Лапоточки плел,
То у вдовьих плетешков
Останавливался,
То, качаясь, напрямик
Зеленями брел.
Оступался в колее
Неразъезженной,
Словно чарку проносил
Мимо рта.
А потом как полепил
По-медвежьему, —
Получилась на земле
Лепота!
Закурчавились во мгле
Палисадники,
Гуси пробовали снег,
Как лузгу,
И суровые столбы,
Будто всадники,
Заблудились среди дня
На лугу.
Шапки справили стога
Приусадебные.
Тихий праздник наступил
На селе.
И кружились в небесах
Девки свадебные
На березовом седом
Помеле.
Пришла зима
Подули ветры от дорог.
Природе стало не до шуток.
И с плеч раскидистых дубок
Цветастый скинул полушубок.
Пропали осени труды,
Зазря молила, обещала
И простоватые дубы
В своих любимцев обращала.
Закаты плавились в окне,
Березы гнулись на коленях,
И паутина на стерне
Переливалась, будто лемех.
Но все увеялось в туман…
Декабрь взглянул на землю косо,
И белобрысая зима,
Как кошка, прыгнула на осень.
Радость