поверить в любовь и смотреть на свое горе как на несчастный случай, за который небо готово было послать ей утешение. Правильное и холодное лицо Палмера с каждой секундой преображалось под удивленным, неуверенным и растроганным взглядом любимой им женщины. Его застенчивость, придававшая его первым признаниям какую-то резкость, уступила место искренним излияниям, и если он говорил не так поэтично, как Лоран, зато ему лучше удавалось убедить Терезу.
Под жестковатой корой упрямства она разглядела его воодушевление и не могла удержаться от растроганной улыбки, видя, с какой страстью он «холодно» стремился спасти ее. Она была тронута и позволила вырвать у себя обещание, которое он от нее требовал.
И вдруг она получила письмо, написанное до того искаженным почерком, что он показался ей незнакомым. Она даже с трудом разобрала подпись. Наконец с помощью Палмера ей удалось прочесть:
«Я играл, я проигрался, у меня была любовница, она изменила мне, и я убил ее. Я принял яд. Умираю. Прощай, Тереза.
– Едем! – сказал Палмер.
– О друг мой, я люблю вас! – ответила Тереза, бросаясь к нему в объятия. – Теперь я вижу, что вы достойны моей любви.
Они тотчас же отправились в путь. За одну ночь они морем добрались до Ливорно и вечером были во Флоренции. Они нашли Лорана, он не был при смерти, но у него был такой приступ горячки, что приходилось держать его вчетвером. Увидя Терезу, он узнал ее и бросился ей на шею, крича, что его хотят похоронить живого. Он обхватил ее так крепко, что она, задыхаясь, упала на пол. Тереза потеряла сознание. Палмеру пришлось унести ее из комнаты, но через минуту она вернулась туда и с выдержкой, похожей на чудо, провела двадцать дней и двадцать ночей у изголовья этого человека, которого она больше не любила. Он узнавал ее лишь для того, чтобы осыпать грубой бранью, но едва лишь она удалялась на секунду, звал ее, говоря, что без нее он умрет.
К счастью, никакой женщины он не убил, яда не принимал и, может быть, даже не проиграл своих денег, не сделал ничего того, о чем он написал Терезе, больной, в бреду. Он никогда не вспомнил об этом письме, о котором она не решилась бы ему говорить: он и так страшно пугался в те минуты, когда сознавал, что ум его помутился. Его мучили и другие мрачные видения, не прекращавшиеся, пока не спал жар. То ему виделось, что Тереза наливает ему яд, то казалось, что Палмер надевает на него наручники. Чаще всего ему представлялось – и это было самое жестокое из его болезненных видений, – как Тереза вынимает из своих волос золотую булавку и медленно вонзает ему в череп. У нее действительно была такая булавка, которою она закалывала волосы по итальянской моде. Она спрятала ее, но он все-таки видел эту булавку и ощущал ее прикосновение.
Так как присутствие Терезы, казалось, чаще всего раздражало Лорана, она обычно сидела у его кровати, отделенная от него пологом, но когда надо было подавать ему питье, он в бешенстве кричал, что примет его только из рук Терезы.
– Она одна имеет право убить