своим телом, потерявшую волю. Вода, которая с берега казалась буро-черной, превратилась в желто-зеленую, потому что где-то наверху, бесконечно далеко, светилось небо.
Катерина закричала, выпустив остатки воздуха из легких, задергала занемевшими бледно-голубыми ногами, забилась и вынырнула. Ей показалось, что вдоль всего берега стоят женщины. Много женщин. Здесь были и мать, и бабка, и покойница-тетка. Но река неумолимо тянула дальше, снова угрожая утопить.
Катерина стала цепляться за ветки молодого ивняка, растущего вдоль извилистого русла. Острый каменистый берег ранил ее руки, колени, безжалостно отталкивая от себя… И вот ей удалось ухватиться за какой-то старый, торчащий из ила корень, а безразличное течение устремилось дальше. Катерина, сама себя не помня, оказалась на липком глинистом берегу. На своем месте, предназначенном ей по рождению.
Николай вернулся из Дмитрова совершенно больным, три дня метался в горячечном бреду. В память то и дело возвращались слезы Катерины, дробно капающие с подбородка, дрожащие губы, испуганные глаза и это безрассудное бегство прочь, подальше от него, по морозу, на верную погибель, и он винил себя:
– Я потерял ее, безвозвратно потерял – она не вернется.
Но на Рождество Николай встал, как обычно, поехал на литургию, отстоял молебен дома, играл с Наташей, дарил подарки родным, собравшимся в усадьбе на обед, и даже шутил с матерью и смеялся. Но что-то в нем надломилось. Он стал отстраненным, часто глядел прямо перед собой, не видя и не слыша того, что говорят захмелевшие гости, а то вдруг становился преувеличенно веселым и суетливым.
На следующий день Николая вызвали в Старицу в суд свидетелем по громкому делу об убийстве соседа – де Роберти.
Обвинялись лесник Прохор Данилов и горничная Марья Шарыгина. Выяснилось вот что: старик де Роберти много лет развращал своих молодых горничных. Лесник, проходя мимо усадьбы, увидел свою невесту Марью в объятиях старика. Недолго думая, выстрелил из ружья, пробив пулей двойную раму и попав помещику в грудь.
В зал суда вызвали Марью Шарыгину. Ввели невысокую миловидную румяную девушку в сером замызганном, очевидно, за время пребывания в камере, платье. Ее трясло, она плакала и шмыгала покрасневшим носом.
Присяжные с интересом рассматривали ее. В зал набились зеваки, которые ухмылялись и показывали: «Любовница де Роберти – глядите-ка! Вот змея!» Но многие шептались: «Правильно сделала, поделом ему – уж скольких загубил».
Тугой на ухо председатель суда будничным голосом стал читать обвинение:
– Марья Шарыгина, вы обвиняетесь в том, что склонили Прохора Данилова убить помещика Евгения Валентиновича де Роберти, а после того как убийство было совершено, украли у де Роберти деньги в размере ста рублей и сбежали. Признаете ли вы себя виновной?
– Не признаю, – тихо пробормотала обвиняемая.
– Громче говорите! – Председатель с трибуны повернулся к ней правым, слышащим ухом.
– Не признаю! – громко повторила Марья с надрывом в голосе.
– Так-так, –