ским солнцем море. Поездка на остров, пусть короткая, наполняла меня ощущением легкости – наверное, потому, что я – дитя суши и в шуме корабельного мотора, дыхании морского ветра и криках чаек мне чудится настоящая экзотика и обещание свободы. Судя по равнодушию, с каким остальные пассажиры воспринимали путешествие, на этом пароме я был единственным, кто не жил постоянно на острове.
В порту Стиффа я сел в такси и спросил у водителя, знает ли он месье Пака. «Ну конечно, я знаю Жозефа, – ответил он. – Вы насчет ключей? Сняли соседний дом?» Он не ошибся. Агентство по выходным не работало, и старый месье Пак брал на себя любезность передавать постояльцам ключи – он жил совсем рядом.
Его обшарпанный домишко был кое-как выкрашен зелеными, красными и желтыми полосами, причем давно – краска успела облупиться. «Следуйте за провожатым!» – бросил он мне, и я понял, что это дежурная шутка, какой он встречает всех вновь прибывших. Он толкнул скособоченную калитку, и мы пошли через его двор, заваленный железным ломом и всякой рухлядью: мотками полуистлевшей веревки, резиновыми шлангами всех диаметров, кубометрами досок.
– Парижане? – спросил он, и я не стал его разубеждать, хотя никто из нас пятерых не ехал из Парижа.
– Для чего вам все это? – в свою очередь поинтересовался я, показав на груды хлама.
– А, это… – Он неопределенно взмахнул длинной рукой, тут же снова ее уронив. Он шагал впереди, и ветер доносил до меня запах пота и давно не мытого тела.
– Это вы, что ль, писатель? – опять спросил он.
Догадаться, какой смысл он вкладывает в слово «писатель», было невозможно, и не факт, что уважительный – тем же самым тоном он мог бы сказать: «Все дурака валяете?» Я не стал уточнять и просто кивнул.
Таксист, дожидавшийся у калитки, отвез меня вместе с чемоданом за двести метров дальше, к дому, в котором нам предстояло провести вместе пять дней. Нам, то есть Жану, Лурсу, Люс, Маре и мне.
Я снял его через интернет на сайте местной туристической конторы. При ближайшем рассмотрении дом всеми силами старался походить на собственное фото на сайте, словно пытался убедить меня: все по-честному, никакого мошенничества. Это ему в полной мере удалось. Беленые стены, синие ставни, облака над крышей. Пять спален: две на первом этаже, три на втором. Две ванные комнаты: одна внизу, другая наверху. Я выбирал дом средней ценовой категории, поскольку понятия не имел о финансовом положении своих друзей, в первую очередь Люс.
Внутри дом был обставлен не очень новой и скорее дешевой мебелью, зато было чисто. Гостиную отделяла от кухни стойка темного дерева, довольно высокая, рядом с которой стояло четыре табурета; на одном из них красовалась огромная гипсовая пепельница в виде жабы. Диван и три кресла выглядели уродливо, но оказались вполне удобными. Я решил, что именно здесь мы будем сидеть, пить, курить (мы с Жаном не курим, но остальные?) и разговаривать. Где сядет Мара? Во что она будет одета? Какую спальню займет? При мыслях о ней у меня защемило под ложечкой, и я с иронией подумал: неужели я никогда не излечусь?
Идею собрать нас всех родил Жан. Он позвонил мне в июне – в то грустное утро, когда я похоронил своего кота.
Нам говорили, что кошки живут не дольше пятнадцати лет, но наш дожил до восемнадцати – исключительный случай. Конечно, летом он больше не притаскивал нам лесных мышей, птиц и ящериц, но в принципе держался очень даже неплохо. В последние дни он ничего не ел; если нам удавалось заставить его проглотить ложку отварной рыбы, без костей и размятой в пюре, его тут же рвало. Он отощал так, что выпирали ребра. Потом его начало трясти, и он замяукал – хотя вообще почти никогда не мяукал, – и мы поняли, что он страдает: от боли или от сознания близкой смерти. Смотреть на это было невыносимо; я позвонил в ветлечебницу и записался на то же утро. Он охотно позволил взять себя на руки – он мне доверял. Я завернул его в старое одеяло. Переноску я даже не стал с собой брать, зная, что он никуда не убежит. Медсестра – молодая женщина в лиловом фартуке – встретила меня с деликатной торжественностью, достойной похоронного бюро; видимо, ее предупредили. Она отозвала меня в сторонку, предложила сесть и спросила, не жалею ли я о своем решении. Я ответил, что очень жалею, но мы с женой убеждены, что так будет лучше. Она быстро осмотрела кота, по-прежнему лежавшего у меня на коленях, и по его печальному состоянию сделала вывод, что мы приняли верное решение. Хочу ли я присутствовать при процедуре? Ему сделают два укола: первый его усыпит, второй, летальный, позволит покинуть этот мир. Я ответил, что подожду в приемной. Пять минут спустя она вернулась, неся на руках нашего мертвого кота, завернутого в одеяло. Увидев у меня на глазах подступающие слезы, она сказала: «Да, к ним привязываешься, как к детям…» Я кивнул, оплатил счет и поехал домой.
Я вырыл яму в дальнем углу сада, и около полудня мы его похоронили. Жена смеялась и плакала одновременно. За восемнадцать лет, заметила она, он не сказал нам ни единого слова. Ей будет очень его не хватать, особенно по вечерам, когда она дома одна. Днем она позвонила детям и сообщила им печальную весть. Они расстроились.
Я как раз убирал в сарай лопату, когда у меня зазвонил мобильный. Звонил Жан со своим странным