переместилась за угол к великомученику Пантелеимону. Так стояли и молились, чтобы друг дружку даже не видеть…
«Что за оказия? – размышлял настоятель. – Может, у них какой другой духовник имеется, что каждый год заставляет между собой во дни пения Цветной Триоди не общаться? Хотя вряд ли. Они сказали бы на исповеди».
Кольнула мысль эта батюшку. Нет, не из-за ревности, из-за беспокойства.
Дело в том, что два искушения недалеко от его прихода обитало. Первое – в соседнем селе. Жил там священник бывший, за грех, повсеместно среди нашего народа распространенный, под запрет попавший. Рассказывали настоятелю, что принимает бывший батюшка людей и советы раздает. Второе же искушение практически рядом, за селом, на каменном бугре расположилось. Объявился там «монах восьми посвящений», вырубивший в скале дом-пещеру и соорудивший рядышком костел римский, часовню православную, пагоду и синагогу и по очереди в них богам многочисленным поклонявшийся. «Монах» этот приезжую городскую и областную богему окормлял, все об аскетике и воздержании рассуждал, попутно любуясь двумя своими женами и детишками, от сурового аскетического «подвига» появившимися.
«Неужто туда ходят?» – гнал от себя беспокойную мысль настоятель. Гнать-то гнал, а не гналось. Решил на исповеди спросить, благо подружки-старушки всегда вместе каждый праздник причащались, а тут Вознесение через несколько дней.
Решил и спросил на всенощной накануне праздника, когда первой баба Глаша под епитрахиль батюшкину подошла:
– Что это у вас, Гликерия, с Марией за раздоры, что и не смотрите друг на дружку?
И заплакала бабушка.
– Да все она, тютина.
– Кто? – не понял отец Стефан.
– Да шелковица, отец-батюшка-а-а, – совсем разрыдалась баба Глаша.
И ушла, сморкаясь в платочек и заливаясь слезами, от аналоя исповедального. Даже молитвы разрешительной не дождалась.
В недоуменной растерянности пребывая, невидящими глазами смотрел отец Стефан на направляющуюся к нему от иконы старца Серафима бабу Машу. Когда же та подошла, крест с Евангелием поцеловала и начала излагать сокрушения и признания об осуждении, небрежной молитве, скоромной еде в день рождения внука и прочие повседневные прегрешения, батюшка неожиданно для себя спросил:
– А что там с шелковицей-то случилось?
Мария запнулась на полуслове и, теребя сморщенными заскорузлыми пальцами край выходного, только в церковь надеваемого платка, тихо выдавила из себя:
– Горе с ней, батюшка.
И заплакала…
Ситуация сложилась – врагу не пожелаешь, хотя их у батюшки отродясь не водилось, врагов этих.
Гликерия с Марией сморкались и хлюпали каждая в своем углу, а отец Стефан столпом стоял у аналоя.
Теперь он вообще ничего не понимал. Он даже не знал, с какого края надо начинать мыслить. В центре недоумения