свои глаза, отпуская громкий, полный отчаяности выдох в пустоту. Перед ней лежало письмо на нежно-розовой бумаге, с маленькими, небрежными акворельными цветками по уголкам листка и слегка растертыми сердечками, нарисованными чёрной гелевой ручкой. Письмо очень старое, но от него все равно пахло свежей выпечкой и сладким кофе – Розè вдыхала этот уютный, домашний запах несколько минут – должно быть, это потому что оно лежало в закрытом конверте несколько лет?
«Привет, Розè!» – говорилось в письме – «Мы не виделись уже два года. Я не хочу этого говорить, если честно, но я скучаю» – а вот здесь рядом с неаккураными, растертыми буквами, есть небольшое пятнышко от крема, или быть может, от кофе – «Сегодня у меня родилась дочь. Я очень счастлив, Розè. Мне тяжело от всего того, что происходило с мной, и с тобой, и со всеми нами тогда. Как ни крути, я не могу выкинуть это из своей головы. Я пытаюсь начать все заново, но совсем с нуля не выйдет» – здесь буквы размазаны больше, чем везде, а что-то даже зачеркнуто – «Я знаю, что это не так, но я будто приношу одни неприятности. Сейчас все лучше, чем было вчера. Глория и я переехали в Нагою, нас здесь никто не знает. Мы решили, что так будет проще. Мы не можем сейчас пожениться, потому что Глории ещё нет восемнадцати, но мы сделаем это через два года. Родители Глории были в ужасе. Глория была против, но я назвал нашу дочь Розабетт. Как глупо, ха-ха. Я не знаю, прочтешь ли ты это, ты никогда не отвечаешь на мои письма» – а здесь был глупый смайлик с разведанными в недоумении руками – «Люблю, Виктор. 4 апреля, 2009 года».
В конверте было несколько полароидов, на одной Виктор держал маленький свёрток одеяла с ребёнком, а на другой – Глория, с красными щеками и растрепавшимися волосами прижимала к себе, лежащую рядом, на кровати, Розабетт; на следующих – выписка из роддома и Розабетт, держащая мать за палец.
Скорее не он притягивает неприятности, а она, Розè. Ничего уже давно нет, никого уже нет. Только Розè в тёмной комнате, и освещающий её и письмо перед ней, ноутбук с мигающей на экране, в открытом блокноте, палочкой.
Розè глубоко вздыхает, на часах уже одна минута двадцать седьмого августа две тысячи шестнадцатого года, а в её голове ей вновь двадцать один и она проходит все снова – словно проходит игру, в которую уже играла. Ну давай сыграем в неё снова, но теперь выкинем фулл-хаус вместо стрита.
«Виновата я.»
Пока музыка выбивала ушные пробки своими громкими басами, а в глазах рябило от многочисленных цветов, обвалакивающих тебя словно кокон бабочки, в голове стоял непроглядный туман – это яркое чувство удовольствия смешанное с глухой, пульсирующей болью, от которой будто бы кишки выворачивались внутри так, будто они были змеями, готовыми в любой момент выползти из твоего горла, обернуть твою глотку своим длинным телом, покрытым мерзкой, склизкой чешуей, и задушить тебя. Все вокруг смешивалось в непонятные звуки и мелькающие картинки – как будто кто-то запустил фейверк прямо перед твоими глазами – запахи, ощущения были такими невесомыми, казалось, словно вокруг тебя было какое-то магическое поле, что не пропускало их внутрь. Ну, или, вернее, все твое тело было сплошным магическим полем, что в этот момент просто перестало ощущаться как что-то настоящее, будто ты вышел из своего тела.
Ты танцуешь, толкая логтями других людей, прыгаешь, отдавливая другим ноги, громко подпеваешь песне, слова которой даже не знаешь, ощущая себя так, будто бы тебя здесь нет, будто бы это простой сон, в котором ты, наконец, счастлив и беззаботен.
В один момент ты просто получаешь то, чего хотел всю свою жизнь – это ли сон? А чего хотела Розè? Ей бы настоящей жизни, в которой она настоящая, в которой у неё есть настоящие друзья, в которой у неё есть несколько несносных собачек, громко топающих по её дому, настоящему дому, где она наконец-то может себя чувствовать в безопасности. Но что она имеет? Явно не это.
Она вновь вдыхает тонкую белесую полоску порошка, откидываясь назад, на спинку яркого, кожаного дивана, закатывая глаза от немыслимого удовольствия, чувствуя, как по её телу, по её венам, словно нуга, расползается радость наконец принятой дозы, как рвущийся наружу и ломающий её ребра изнутри зверь успокаивается, виляя хвостиком и зализывая глубокие раны, что нанес в порыве злости и чертовой ломки.
Следом за этим она опрокидывает в себя виски, в котором уже от всей этой жары растаяли кубики льда. Жидкость жгёт горло, но морозя её мозги, отчего Розè невольно вздрагивает, чувствуя, словно по её коже расползаются морозные узоры, хотя в клубе жара похлеще ада. Её разум гнетет одно едиственное желание, что расталкивая все другие, протискивается вперед, заставляя Розè, не передеваясь, на всех парах отправиться в клуб, несмотря на жуткую усталость, из-за которой она еле-еле волочила ноги по пустынным улицам города, даже не боясь о том, что её узнают. Одно единственное желание, что, буквально, выжигалось синим пламенем на её веках внутри, стоило ей только прикрыть уставшие глаза. Одно единственное желание заставило её подняться со скомканой ещё с прошлой ночи кровати в четыре часа утра, накинуть на себя пальто и отправить смс-ку «я скоро буду». Одно единственное желание – желание забыться, успокоить бушующее внутри море эмоций, охладить пылающий