дверью.
Вот они собираются – дети своей весны, достают рюкзаки, сухой розжиг, дождевики. «Выходи гулять, Анна, встретимся у стены, захвати старый дедов „Зенит“, в сумку термос закинь». Вот идут они мимо моих охраняемых графств, где я крашу табличку «It’s dangerous. Keep away». Время выйти – сейчас, но проходит за часом час, и скатился закат, и давно перекрыли сабвэй, но любимцы апреля успели на крайний рейс и автобус домчит их в лагерь среди ветвей. Я твержу себе: «Здесь ведь я тоже услышу лес, потому что он постоянно в моей голове, в ней есть скалы и гнёзда, дубы и сплетения нор, безобидные пумы, костёр, неспособный сжечь. Хорошо, что я тут – прогуляюсь в себя (в упор) и вернусь по мерцанью своих безопасных свеч». Поезжай с ними, друг мой невиданный, брось хандрить, трогай пламя руками, запой под аккорд дождя, узнавай, что Вселенная шире твоей двери, разгляди, как там, с небом обнявшись, сидят, как светлеют их лица и взгляды мерцают хной. Помолись за меня, ибо в здешних лесах моих не совсем безобидные волки бегут за мной.
Хорошо, что ты с теми, кто следует за весной,
они знают, что звери рассудка страшнее живых.
«Под этой брусчаткой когда-то лежала трава…»
Под этой брусчаткой когда-то лежала трава,
под лентой шоссе обретался густой перевал.
Земля замолчала под слоем бетонного шва,
земля затерялась под мусором и прогрессом.
Идёт человек, вспомнив: Брэдбери написал,
как в город июльский вторгались с окраин леса.
«Природа по праву своё забирает назад», —
твердит человек, огибая фиалки вдоль леса.
Когда-то во мне тоже был изумруд и нефрит,
остролист, что ещё где-то в рёбрах острит,
а теперь здесь змеится пустая Мейн-стрит
и седьмая война поднимает дырявые флаги,
свежезалитый битум блокирует тайный портал,
чтобы я никуда не летал, оттого – не страдал.
Человек, не ходи сюда, стены и темнота
образуют внутри меня карцер, тупик, концлагерь.
Но идёт человек по лазейкам, осколкам гранат.
«Ведь под этой жестокостью лес, просто он примят,
ведь под этим могильником небо, что было «над»,
нерушимая вечность и юность земель Коринфа».
И идёт человек, и Вселенная тянет других,
они входят, стучатся мне прямо в стальные виски
и сажают усердно в бетон золотые ростки,
и леса под асфальтом плачут по ним моей лимфой.
Всё не находится времени, силы, настроя сказать тебе, что я сломаю когда-нибудь врущие указатели, убью разбойников в диком лесу, усыплю надзирателя и путь к тебе простелю святой кровью и вешней зарёй. И кто меня остановит? Прирученный зверь – больше некому, ну, может, дух городской меж коттеджами и аптеками слетит к вокзалу и что-то намутит с билетными чеками и я, как в страшной петле, вместо «к счастью» приеду домой. Да что я… всё не находится храбрости письма рассказывать – как можно честно: всё в мире мне кажется одноразовым? И только свет о тебе