на кухню, словно ища у нее спасения. Кто это? Кого он сегодня так сердито и страстно исполняет? Шнитке? Губайдуллину? Или Шостаковича? Будто огромные валуны сыплются-перекатываются с гор – ужасающая, невозможно-истерическая какофония. В музыке Лиза совсем не разбиралась. Просто чувствовала по ней Лёнино настроение. А оно, судя по всему, было не ахти…
– Прынц-то твой нынче не в духах, что ли? Смотри, как наяривает. Осердился на тебя, да? – подтвердила опасения Татьяна, обернувшись от плиты. – Опять, значит, ни завтракать, ни обедать не станет, фыркать начнет. Для кого стряпаю, непонятно! Ты хоть поешь, Лизавета, не сиди сиднем…
– Да ладно, понимала бы чего, – грустно махнула в ее сторону Лиза и лениво ковырнула вилкой остывший омлет в тарелке. В который раз за утро она посмотрела на часы. Однако долго Лёня сегодня играет, а встать и уйти нельзя – обидится. Он же исключительно для нее исполняет эту каменно-неистовую музыку. Садится по утрам за свой «Стейнвей» и демонстрирует ей, благодарной и влюбленной слушательнице, свое душевное настроение. Шесть лет уже демонстрирует. Хотя нет, пожалуй, пять. «Стейнвей»-то она ему только через год их совместного жития купила. Дорогой, зараза. Все сбережения пришлось угрохать.
Лиза вздохнула: чего это она с утра про деньги? Какая разница, если это для Лёни куплено! Для него вообще ничего не жалко: она и жизнь отдаст, если ему вдруг понадобится, подумаешь. А все потому, что любит безумно.
Иногда ее даже оторопь брала: неужели этот красивый тридцатилетний мужчина-ребенок – ее муж? Он всего-то на шесть лет моложе, а такой по-детски наивный, трогательный и летящий весь, как небесный ангел. Хотя на ангела не похож, конечно. Они белокурые да пухлощекие, а Лёня – смуглый, гибкий, как хлыст, черные кудри до плеч, тонкое лицо с горящими яростью непризнанного гения глазами, эти неизменные белые батистовые рубашки, легкие кошачьи шаги босыми ногами по коврам. Ее мальчик, ее пианист, ее смысл жизни, ее душа, ее радость. С Лизой действительно происходило что-то непонятное, когда она смотрела на любимого. Будто растекалась вся, подтаивать начинала, и в голове ни единой стоящей мысли не оставалось – сироп только липкий цветочно-сахарный. Кто бы увидел в такие моменты обычно железно-хваткого адвоката Елизавету Заславскую, не поверил бы.
Однако и в самом деле времени-то впритык, уходить пора. А Лёня все играет. Но и Рейчел ждать не будет, не та это клиентка. Американцы ведь пунктуальные такие, черт бы их побрал. Еще истолкует как неуважение к своей драгоценной персоне! Они помешаны на этом как одержимые. Не объяснишь же, что Лиза должна была до конца дослушать, как Лёнины музыкальные валуны сыплются с гор ей на голову. Что ж, надо уходить, так и не дождавшись конца этого обвала и не выразив положенного утреннего восхищения. Придется сегодня ритуал поломать. А что делать? Ну ничего, вечером наверстает.
Вздохнув еще раз, Лиза одним глотком допила кофе, поднялась из-за стола и почему-то на цыпочках пошла в прихожую.
– Твой-то как пить дать осерчает, – уже в спину ей проворчала Татьяна.
– Ну да, и что? А ты возьми да отвлеки его как-нибудь!
– Да где нам, неграмотным, прынцев твоих развлекать, Лизавета! Мы больше по хозяйству привычные. Ладно, иди уж, жаль моя…
Домоправительница Татьяна Лёню не жаловала. Сама она была из деревенских и считала его мужичонкой хлипким и женского внимания вообще не достойным, тем более хозяйки своей Лизаветы, бабы, по ее мнению, «справной и шибко уж грамотной». Как Татьяна часто говаривала – сейчас таких в городе много развелось, грамотных-то, а мужики напрочь загибли-измельчали, только и умеют, что за спинами женщин прятаться!
Лиза быстро оделась, открыла дверь, ступила за порог и тут же удивленно распахнула глаза – первый снег за ночь выпал! Она даже замерла на секунду, не решаясь ступить на крыльцо и разрушить аккуратно расстеленное бело-пушистое покрывало. Пахло снегом, первым холодом и еще чем-то мокрым и нежным – зеленой газонной травой, наверное, торчащей из-под снега непокорным и стойким ежиком. Лиза спустилась вниз, осторожно семеня по высоким ступеням крыльца, и быстро прошла к воротам гаража. «Вот и объяснение Лёниной загадочной перемены настроения. Снег выпал, оказывается, – подумалось ей тут же легко и радостно. – Он натура утонченная, все природные явления тут же через себя пропускает. Не то что я, толстокожая. Ничего никогда не чувствую!»
Выезжая за ворота, она еще раз оглянулась на свой дом. Такой родной, надежный, всегда большой, теплый и уютный. Лизе показалось, что, запорошенный сегодня неожиданным ранним снегом, он словно съежился, или уменьшился в размерах, или вообще вдруг закапризничал, не желая ее отпускать, и будто заплакал вслед извлекаемыми Лёней из своего «Стейнвея» неистово-беспомощными звуками-всхлипами. Она свой дом очень любила. Он всегда казался ей живым организмом – умел и любить, и сердиться, и бережно хранил в памяти Лизино счастливое детство и такую же счастливую беззаботную юность, и бабушку с дедушкой, и маму с папой. А всякие замечательные переделки-улучшения, которые Лиза затеяла недавно в нем произвести, принимал, казалось, без особого энтузиазма, даже с некоторым недоверием. Хороший дом, родной…
Рейчел уже ждала ее, сидя