но улыбалась. Если бы не эта бледность и струйка крови, сочащаяся из рассеченной брови, улыбка ее могла бы показаться вполне искренней. На подкашивающихся ногах она пыталась пробраться к куче-мала, но ей мешала тележка. Вожделенная тележка с вожделенным алкоголем. Веселов помог, чем мог: потянул тележку на себя, не глядя, нашарил в ее недрах какую-то бутылку и так же, не глядя, не чувствуя вкуса, сделал большой глоток. Сначала сделал, а потом вдруг с кристальной ясностью осознал, что ему не страшно. Совсем-совсем не страшно! И пережитое на борту этого дорогущего самолета он будет вспоминать не с ужасом, а с удивлением.
А затихшего, снова отключившегося мажора уже усаживали и фиксировали в кресле. Сопровождался этот процесс тихой, с оглядкой на присутствующих в салоне дам, руганью. Чернов и Гальяно вернулись на свои места, по ходу прихватив из тележки по бутылке. Прихватили так же, как до этого Веселов, не глядя и не выбирая. Вероника тоже вернулась, устало опустилась в кресло. Веселов понял, что устало, по тому, как она упиралась ладонями в подлокотники, по тому, как дрожали длинные пальцы. Почему-то в этот момент ему показалось, что если бы хватило смелости и наглости коснуться ее кожи, то не осталось бы в ней спасительного холода. Вон и на щеках полыхал румянец – нездоровый и лихорадочный.
Смелости хватило лишь на то, чтобы протянуть Веронике бутылку.
– Будешь? – спросил он светским тоном.
– Что, прямо из горла? – уточнила она с насмешкой. На насмешку ее сил еще хватало.
Веселов потянулся к тележке, выудил из ее недр чудом не разбившийся бокал, плеснул в него содержимое своей бутылки. Это был коньяк, весьма дорогой и весьма приличный, такой не стыдно предложить даме. Он и предложил.
Дама не стала больше выделываться, по-мужски, одним махом, опрокинула в себя коньяк, крепко зажмурилась и задышала открытым ртом. Это был такой обычный, такой человеческий жест, что Веселова сразу же отпустило. Все хорошо! Все самое страшное позади! Да и страшное ли? Он прислушался к себе, пытаясь отыскать в животе змеиный клубок. Клубка больше не было. Обычно он раскручивался и растворялся уже после приземления, часов черед пять, но не на сей раз. На сей раз Веселов не чувствовал ничего, кроме усталости и сонливости. Это было хорошо, это отвлекало от того, что произошло в самолете и с самолетом. Не хотелось ни вспоминать, ни обсуждать произошедшее с остальными. Выжили и выжили! Или, может, он слишком драматизирует, и ничего из ряда вон выходящего не случилось? Вон – все спокойные и отрешенные. Чернов снова закрыл глаза. Волков деловито возится с мажором. Гальяно пялится в иллюминатор. Вероника о чем-то сосредоточенно думает, настолько сосредоточенно, что ее черные брови почти сошлись на переносице. В этом задумчиво-отрешенном состоянии она хороша. Вот просто по-женски хороша, без всяких «если». Если бы еще не была такой… стервозной.
Вот и полезли «если». Веселов усмехнулся и закрыл глаза, а открыл их, лишь когда кто-то легонько тронул его за плечо. Прилетели! Они прилетели,