знаменитому статистику каким-то по-особенному чистеньким, светленьким.
На каждое удачное движение не по годам рослого и длинноногого голубоглазого блондина – финт ли, рывок ли, удар – разбиравшаяся в футболе публика отзывалась восторженным гудением.
Он подбежал к трибунам за укатившимся мячом – и, зардевшись, заулыбался, когда ему зааплодировали. Возвратившись на поле, он словно в благодарность за такое к себе отношение пробил под невероятно острым углом в дальнюю девятку.
Вспоминая, как он оказался в двух-трех шагах от прибежавшего за мячом Эдуарда, Аксель говорил: «Настолько близко я никогда больше его не увижу». Вартанян так и не познакомился со Стрельцовым, хотя и переехал потом в Москву. Но дал нам в итоге исчерпывающий статистический портрет Эдика. А я от строчки в спортивной газете, всколыхнувшей фантазию, дошел- таки до личного знакомства с Эдуардом – и прикалываю теперь листочки разрозненных мемуаров к частоколу уточненных цифр.
Я отправился впервые взглянуть на Стрельцова в самом что ни на есть рядовом календарном матче – и смотрел на Эдуарда с полупустой Южной трибуны.
Матч не удался ни Стрельцову, ни «Торпедо».
Но, по-моему, сила впечатления от «нулевого» Эдика и позволяла мне теперь самому судить о степени магнетизма, которым привлекала к себе всех его индивидуальность.
Я вслед за ним пропустил мимо себя игру, не удостоенную им сколько-нибудь заметного участия, – и безотрывно наблюдал все девяносто минут за Эдуардом.
На поле, разделенном вдоль на пепельную тень от трибуны и засвеченную зелень газона, он выглядел словно нарочно укрупненным для досконального рассмотрения: от прогулочной поступи до носа, добродушно вздернутого, до веселого кока блондина. Среди искаженных гримасами борьбы лиц он выделялся домашним выражением на детской физиономии, соединившей простодушие с ленивой лукавостью врожденного артистизма, выглядел баловнем, входящим во вкус (им же и генерируемого) обожания, баловнем, то зазря, то многообещающе вызывающим азарт зрителя своей безучастностью.
Перед ним – да и передо мной – простиралась в своей биологической упоительности жизнь.
И невозможно тогда было представить себе край этой жизни – вообразить, что через тридцать шесть лет мы будем сидеть у Стрельцова дома, в креслах друг напротив друга, – и он, с улыбкой спрятанной боли, с гипсово-бледной печатью смертельной болезни, спавший с лица до неузнаваемости, будет спокойно говорить о предопределенности близкого финала, а я запутаюсь в жалко неестественных словах ободрения…
Но то, что судьба Стрельцова имеет некое касательство и к моему будущему, я откуда-то знал. Что-то метафорически созвучное тревожно мерещилось мне уже тогда.
И дальше были матчи великолепные, и снова матчи, откровенно им проваленные, но отчего-то тоже памятные – и важные для понимания и Стрельцова, и его зрителя, щедро вознагражденного за терпение.
Тогда играли с пятью нападающими.
И все пять форвардов «Спартака»