женщину, ходящую, по французскому выражению, и под парусами, и на пару – à voile et à vapeur, было, несомненно, куда интереснее, чем про добродетели блёклой Одри Люпон.
Бабочки залетели на страницы Le Figaro не просто так. Париж был переполнен ими: днём – продавщицы, медсёстры, конторщицы, модели, художницы и студентки, по вечерам они превращались в посетительниц кабаре, джазовых клубов и левобережных злачных мест, где завсегдатаи запивали крошечные катышки гашиша яркими коктейлями с джином или вдыхали кокаин с миниатюрных серебряных ложечек. Благодаря работе в госпитале мне было известно, что так же щедро в ночных клубах раздавались и венерические заболевания. Декадентство было в моде и наряду с дешёвыми копиями одёжных коллекций модных кутюрье стало доступно каждому.
Наверное, поколение бабочек возникло неслучайно. Сначала война заставила девушек работать, потом лишила их женихов и обесценила традиционные женские добродетели жертвенности и долга. И эти молодые красотки превратили свою отчаянную ситуацию в свободный выбор: долой тоскливую долю обвешанной детьми домохозяйки, мы имеем право жить как нам угодно! В стремлении отвоевать себе все права и свободы мужчин они дошли до того, что даже внешне старались выглядеть андрогенами: перевязывали груди, худели, занимались спортом и коротко стригли волосы. На помощь им тут же пришли дизайнеры – Жан Пату и в особенности Шанель, предводительница этих амазонок. Её геометрические, узкие, короткие платья при каждом движении струились вокруг женских тел и создавали видимость энергии. Впрочем, бабочкам споспешествовало всё – от фокстрота и чарльстона, обнажавших напомаженные коленки, до изобретения предохраняющей от беременности диафрагмы, деликатно именуемой датским чепчиком.
Мне скорее нравилась эта неразличимая армия свободных, обольстительных и отважных индивидуалисток. Во всяком случае до тех пор, пока к ним не примкнула моя собственная жена. Только теперь я начал осознавать не только очарование, но и силу, а также опасность этой крайней женской эмансипации.
Что же касается покойного Ива-Рене Люпона, в описании Le Figaro он уже не выглядел таким однозначным знаменосцем антиквариата, каким его живописало перо Бартеля. Газета обильно цитировала «специалиста по старинной мебели» Марселя Додиньи, оспаривавшего профессиональное заключение месье Люпона насчёт неких табуретов, размещённых в экспозиции Версаля. Из статьи создавалось впечатление, что в антикварных кругах по этому поводу произошёл крупный скандал, в котором конечная истина покамест не восторжествовала. Я вспомнил смятую записку, найденную в ателье Люпона. Её как пить дать написал этот Додиньи!
Гарсон вернулся с чашкой кофе. Я ткнул в портрет покойника на первой странице и без особой надежды спросил:
– Вы вчера что-нибудь видели?
– Нет, мы были закрыты, – сокрушённо ответил официант. – Но сегодня уже появлялось