в выражения лиц особые перемены. Они казались омертвевшими, словно цветы на морозе. Всего-то насколько дней назад это были лица учителей, инженеров, чиновников, а сегодня, присыпанные страхом и холодом, они походили на личины. Толкачёв поёжился. Интересно, что бы сказала Лара, увидев его в таком обществе? Ушла бы вновь или пожалела? Она очень любит жалеть маленьких и обездоленных…
Москва встретила беженцев неприветливо. Белая, холодная – она выглядела утомившейся и равнодушной и не менее голодной, чем столица. Два дня Толкачёв провёл на вокзале. Выходить в город было опасно. Купить билет на поезд до Новочеркасска не было никакой возможности, оставалась надежда вновь договориться с кем-то из поездной бригады. Спал он привалившись спиной к стене, на корточках, под нескончаемый гул голосов, кашель и плач. Несколько раз в зал ожидая входили солдаты с красными повязками на рукавах, проверяли документы. Вглубь переполненного зала солдаты не шли, выхватывали из толпы тех, кто одет побогаче, и уводили с собой. Поесть удалось лишь однажды. Монахи Андроникова монастыря принесли хлеб и варёный в мундире картофель. Толкачёв получил в руки ржаной кусок и картофелину, и жадно ел, прикрывая рот ладонью.
Но голод можно было одолеть – что такое двое суток без еды для фронтовика? – труднее было справиться с разговорами. Досужие умы толковали, что на станциях снимают с поездов юнкеров, офицеров и расстреливают тут же на месте. По залу гуляла история, как матросы зарубили женщину только за то, что нашли у неё горсть патронов. Толкачёв в подобное не верил. Арестовать да, могут, но чтоб без суда, убить – в это он верить отказывался.
Поезд прибыл к вечеру второго дня. За право попасть в тамбур Толкачёв отдал все деньги – и время вновь потянулось в тряске и холоде. Переполненный состав двигался медленно, иной раз снижая скорость до черепашьего шага и выстаивая на разъездах по нескольку часов. Угля не было, тендер загружали дровами, которых едва хватало на следующий перегон. Воронеж, Придача, Колодезная – станции меняли названия, меняли облик, и только ощущение потери однообразно витало над вздёрнутыми к небу красными флагами.
И вот станция Лиски: длинный перрон, одноэтажное здание вокзала, пустые дровяные склады. Позади штукатуреные строения, холодные трубы и церковные купола над крышами. Ушлые бабёнки разбежались вдоль состава и вразнобой принялись нахваливать дешёвую снедь и трясти чугунками с жидкой крупяной похлёбкой. Пассажиры потянулись к вокзалу, кто за кипятком, кто за новостями, кто просто размяться. Толкачёв спрыгнул на перрон, повернул влево. На проходном пути стоял воинский эшелон, сразу за ним товарный и чуть дальше ещё один пассажирский. На станции скопилось более десятка составов. Люди шныряли между вагонами, под вагонами, кричали, ругались, уворачивались друг от друга. Маневровый паровоз дал гудок, зашипел, обдал людской поток паром. На машиниста замахали кулаками, кто-то шарахнулся в сторону. Из пара как из тумана вышел патруль и повернул к вокзалу. Старший патруля интеллигентного вида молодой человек в