А матери дома сказал:
–– Из этих двадцати пяти тысяч мне даже двадцати пяти копеек не дали! Стоило ли отрывать меня от работы для этой глупой затеи?
Мама горько улыбнулась, а потом, видимо только осознав, что мне удалось пережить, всплакнула:
–– Ничего, милый мой, проживем! И костюм тебе сами справим, ты, главное, не переживай!
Глава 13. Далекие родные
Забегая вперед, я хочу рассказать о том, как сложились мои отношения с родной семьей в дальнейшем, чтобы более к этой теме не возвращаться…
В 1941 году, когда я заведовал в Сыдыбыле сельским клубом, мне снова довелось какое-то время пожить в отчем доме. Родная моя мать к тому времени уже два года как покоилась в сырой земле. Сказались семнадцать родов, беспокойная трудная жизнь с мужем-картежником. Она умерла рано даже по суровым меркам того нелегкого времени.
Отец после ее смерти пристрастился к выпивке. Никифор в то время работал в сельхозотделе в Вилюйске. Однажды я, в холодную погоду надел его старое пальто, которое нашел в амбаре. Поехал в нем в Вилюйск по работе. В районном центре решил проведать брата.
–– А чего это ты мое пальто надел? – такими возмущенными словами с порога приветствовал меня Никифор.
Я ни слова, не говоря, снял пальто, бросил на кровать и захлопнул за собой дверь. Ушел прямо в пиджаке по первому снегу. У знакомых одолжил старый ватник, а обида на брата еще долго жгла мое сердце.
…Спал я у Тихоновых за перегородкой в комнате отца. Однажды он пришел ночью пьяный и стал горланить песни. Пел он, надо отдать должное, очень хорошо, но мне было недосуг наслаждаться его вокалом, поскольку рано утром надо было вставать и идти на работу.
–– Афанасий, спи! – крикнул я отцу, затыкая подушкой уши.
–– Нохоо109, я ж тебе какой-никакой, но отец! Вот и называй меня отцом, а не Афанасием, – был его ответ.
–– Отцом я тебя никогда не назову, – сказал я в пылу раздражения и добавил, чтобы обидеть его еще больше. – Ишь ты! Какой-то Хонооску моим отцом себя возомнил!
Отца это задело. Один из моих старших братьев работал в военкомате, носил военную форму. Отец схватил его ремень с тяжелой пряжкой и ворвался ко мне за перегородку с криком:
–– А ну скидывай портки, я тебе всыплю за дерзкие слова!
Мне тогда было семнадцать лет, и я считал себя взрослым, которого этот полупьяный Хонооску решил пороть, как маленького мальчишку. Я вскочил на ноги и пнул пошатывающегося отца прямо в грудь. Он упал, потом поднялся. Взревев от ярости, он бросился на меня во второй раз, но я проворно убежал от него, схватив свою одежду. В тот же миг я оделся, собрал свои вещи и уехал домой, к матери и Давыду. Больше я в отчем доме никогда не был.
… Позже, из побежденного Берлина, я написал два письма. Одно со словами любви усыновившей меня женщине, моей горячо любимой матери, а второе было адресовано брату Никифору. А писал я его, по сути, для отца, отказавшегося от меня в раннем детстве. Родную мать я ни в чем не винил и осуждал за то, что семья отказалась