короче, снится мне, будто лежу я в гинекологическом кресле, по уши в гипсе, и даже голова вся забинтована. И вот врач, Нина Петровна, с бритвой в руке ко мне подходит и начинает срезать родинку над верхней губой. А потом телефон зазвонил, и я не помню дальше…
– Интеллектуальные у тебя сны, Пелевина. А я вот вчера видел, как мне Мартовский Заяц дорогу перебегает.
– Перебежал?
– Не помню.
– Онегин, тебя уже лечат?
– Нет, только диагноз сказали; я вчера напился.
– Зачем деньги тратишь, таблетки бы лучше купил.
– На таблетки все равно не хватит.
– У тебя же блат.
– Блат – только на анализы, а в аптеке блата нет. Застрелюсь.
– Лечиться минимум месяц, Онегин, ты слышишь?
– Слышу. Но я из социума ушел, из литературы ушел, в люди не вышел, денег у меня нет.
– Может, у Пушкина займешь?
– Так он не даст, не верит он мне.
– Не фига себе, столько на романе заработал, жизнь исковеркал, а взаймы не даст?
– Не даст. Может, у бабы его попрошу.
– У Наташки-то?
– У Наташки. Она, кстати, возмущалась все на счет памятника на Арбате. “Не похожи, говорит, и все тут!”
– Наташка может дать.
– Да Наташка только это и может.
– Ты это о чем, Онегин?
– Сама не маленькая, Пелевина. Кстати, мне Кихот десять баксов второй год отдает.
– И не отдаст, он сам лечится.
– Правда?
– Я его около семнадцатого встретила; он с Дульсинеей трахнулся, хламидиоз подцепил. И Санчо подцепил. Я только не поняла, кто кого – первый, или они вместе все.
– Ба… Уж если и Кихот болен…
– Весь мир болен, Онегин.
– Ага. Большой Любовью.
– Забыл про чистую.
– На чистую я забил, Пелевина. Значит, Кихот десять баксов не отдаст?
– Не отдаст.
– Тогда я вообще лечиться не буду, не на что мне.
– Дурак ты, Онегин. Сходил бы в социум, подкалымил на антибиотики.
– Не хочу я в социум, Пелевина, не могу я.
– А я могу, по-твоему?
– Ты – можешь. Ты сильная.
– Я?
– Да, у тебя есть Евангелина Вторая.
…В трамвае Евангелине почему-то резко не хватило воздуха, и она моментально перенеслась к Евангелине Второй.
– Евангелинушка, лапушка, прости. Евангелина Вторая пристально посмотрела в собственное отражение:
– Ты просто устала. А прощать мне нечего.
Онегин выглядел плохо: сенбернаровские глаза, мешки под ними – алкоголь, недосып и безденежье все больше сказывались; единственное, чего он хотел, но в чем боялся себе признаться – так это увидеть Евангелину и постебаться над социумом, но Евангелина куда-то пропала, а может, слишком усердно лечилась.
Онегин занял очередь в семнадцатый и через несколько минут увидел знакомые латы:
– Эй, Кихот!
Латы стерли с себя пыль и обернулись.
– Люди делятся на две категории, – продолжал Онегин. – Те, которые сидят на