с ним в беге.
– И главное – тебе вовсе не обязательно потом здесь оставаться. Сделал дело – и тут же смывайся. Пошли священнику записку после ужина, вели в полночь быть в условленном месте, и с Богом. Рассчитаем время. От двенадцати пятнадцати до двенадцати тридцати ты крадешь корову. Нет, накинем еще десять минут – мало ли что, – это будет без двадцати час. Без четверти ты уже в конюшне и заводишь автомобиль. Без десяти – мчишься как ветер по дороге в Лондон, все прошло без сучка и задоринки. Не понимаю, чего ты боишься? Мне кажется, все так просто, маленький ребенок справится.
– И все равно…
– Ты отказываешься?
– Отказываюсь.
Он подошел к каминной полке и принялся вертеть в руках статуэтку – кажется, это была пастушка.
– И это говорит Берти Вустер?
– Да.
– Тот самый Берти Вустер, которым я так восхищался в школе, которого все звали Сорвиголова Берти?
– Да, тот самый.
– В таком случае говорить нам больше не о чем.
– Ты прав, не о чем.
– Единственное, что нам остается, это изъять блокнот у интриганки Бинг.
– Как ты предполагаешь это осуществить?
Он нахмурился и стал думать. Клетки серого вещества пришли в движение.
– Придумал! Слушай. Этот блокнот для нее сейчас большая ценность, так ведь?
– Так.
– А раз так, она будет носить его с собой, как я носил.
– Скорее всего.
– Возможно, в чулке. Вот и великолепно.
– Что же тут великолепного?
– А ты не догадываешься, куда клонится ход моих мыслей?
– Нет.
– Тогда слушай. Ты затеешь с ней шутливую возню, вы станете носиться друг за другом, увертываться, и ты сможешь очень естественно… ну, как бы в шутку схватить за ногу…
Я резко оборвал его. Есть границы, которые нельзя переходить, и мы, Вустеры, свято их чтим.
– Гасси, ты предлагаешь мне схватить Стиффи за ногу?!
– Ну да.
– Ни за что.
– Но почему?
– Не будем углубляться в причины, – ледяным тоном отрезал я. – Несомненно, ты принял меня за кого-то другого.
Он с укором посмотрел на меня своими выпученными глазами – наверно, так глядел на него умирающий тритон, которому он забыл вовремя поменять воду. Потом вроде как шмыгнул носом.
– До чего же ты изменился, – сказал он, – совсем не тот, что был в школе. Вконец деградировал. Ни прежнего задора, ни лихости, ни страсти к авантюрам. Спился, надо полагать.
Он вздохнул и шваркнул пастушку об пол. Мы подошли к двери, я открыл ее, и тут он снова оглядел меня:
– Ты это что, к ужину так разоделся? Галстук-то белый зачем нацепил?
– Дживс посоветовал, для бодрости духа.
– Будешь чувствовать себя идиотом. Старый хрыч Бассет ужинает в вельветовой домашней куртке, весь перед в пятнах от супа. Так что лучше переоденься.
Пожалуй, он прав. Зачем выделяться, это дурной тон. Рискуя потерять твердость духа, я принялся стаскивать фрак. И тут внизу в гостиной раздалось пение, звонкий молодой голос исполнял под аккомпанемент