доставай. У неё в этом месте сильное нарушение восприятия. Не вина её, а беда. Хотя, может, именно поэтому она, Танька, и счастливее всех нас.
– Не понимаю я…
– А и не надо! Слушай, Маргарита Андреевна, вы плакатик мой с азбукой глухонемых не выбрасывайте.
– Здрасьте! Чего это мы его выбрасывать будем, тебе же его на кафедру ЛОР надо вернуть.
– Да никуда мне его не надо возвращать. Соврал я. В шкафу в раздевалке этот ватман у меня бог знает сколько лет стоит. С тех пор как в ту самую кооперативную квартиру переехали с моей супругой, исполняющей обязанности всевышнего[11]. Так она две вещи ненавидит – мою сумку – про это вы все знаете. И вот этот плакат. Всё он ей мешал. Выкинь да выкинь! А я не смог. Матери уже нет. Выкинуть этот плакат – вроде как последнюю память о ней и о детстве уничтожить. Так что если он вам не нужен – вы мне его верните. А если нужен, то и хорошо.
– Аркаша! Мы его на стену привесим, честь по чести. Не только в Великобритании, в конце концов, акушеркам образовываться! – рассмеялась Марго и поцеловала старого анестезиолога в колючую щёку. – Так что будешь иметь возможность каждую смену памятью о детстве любоваться!
– Ну всё, всё… Не то я растаю, поплыву, рассентиментальничаюсь. И это будет действительно смешно.
– Вот никак не мог даже сейчас обойтись без слов, да?! Без оборотиков и вечного своего цинизма!
– Не мог, Маргоша, не мог. Иначе бы заплакал. Ну или зарычал… Слушай, а у этого засранца Александра Вячеславовича действительно лихо получалось с Валей балакать. Реально способный молодой человек. И я уже почти уверен, что во всём. Ладно, пойду к себе, на пятый этаж. Если что – ни в коем случае не вызывайте! Я старый больной человек, мне нужен крепкий продолжительный сон. Желательно – медикаментозный.
Разумеется, что никто никому и никогда тут не желал спокойной ночи. Ни вслух, ни жестами. Врачи – самые суеверные люди на всём белом свете. Так что разошлись по рабочим местам молча.
Кадр семнадцатый
Крепкий продолжительный медикаментозный сон
В девять вечера около приёмного отделения припарковался милицейский «бобик». Два плотных дяденьки в серых форменных бушлатах выволокли из зарешёченной части машины еле стоящую на ногах тощенькую бабёнку и под руки затащили её в родильный дом.
– Принимайте обдолбанную девку, это по вашей части! – сказали плотные дяденьки стройненькой молоденькой акушерке, открывшей им двери, воткнули синюю вонючую бабёнку в стул, и быстренько испарились. Только колёса «бобика» по снегу скрипнули.
– Пшла на хуй! – изрекла «фея».
– Что вы себе…
– Пшла на хуй, я сказала! – повторило диво дивное, и голова её склонилась на плечо.
– Зинаида Тимофеевна! – крикнула растерявшаяся акушерка. И тут же схватилась за телефон.
– Татьяна Георгиевна, тут явно к вам… Милиция привезла и уехала. А санитарка ушла в главный корпус за бельём. А я её боюсь!
– Кого ты боишься? – уточнила