Дурного. Спрятавшись, Дурной шептал в матрас молитвы, подавляя приступы тошноты и муки совести. Прошедший день не переставал проматываться в памяти снова и снова.
Вся братва с утра стояла у морга с выражением на лицах благородной скорби, присущей гордым мужам, с честью переносящим потери. И он стоял с ними точно такой же – насупившийся дурак. Подошла ещё одна компания, сопровождающая тело близкого человека в могилу. Одна девушка, в пестрой кофточке и короткой юбке, явно не скрывающая хорошего настроения, приглянулась Дурному. Они обменялись ласковыми взглядами, и он ответил ей улыбкой на улыбку, но тут же сдёрнул, вспомнив о горе, и натянул на лицо трагическую мину. Девушка удивилась чудаку и отвернулась.
Скоро объявили, что покойника можно забирать. Братва побросала окурки и двинулась, будто скомандовали машину с картошкой разгружать, но у гроба все как-то резко остановились, окружив покойника, и тупо уставились на него. Кто-то хмыкнул носом в разверзшейся пред ними тишине. Что-то странное произошло со всеми, будто подлый подвох раскрылся, шутка переросла в трагедию, и жизнь раскрыла свои козыри. Не каждый день ведь видишь то, чем скоро станешь, и оттого сразу как-то не по себе.
А ещё недавно говорил этому трупу: «Привет!», «Пока!», «До встречи!» – может, даже любил его, – ну хотя бы так – по-дружески, – того, кто лежит теперь здесь, совсем какой-то другой, не такой, как раньше – молодой заправский парень.
А самое главное – лицо его выражает теперь что-то, что ни как не объяснишь, не поймёшь, не назовёшь. Боль ли это? Или радость? Может это и есть настоящая радость – отсутствие всякой радости? Узнаем когда-нибудь все, и от этого грустно и страшно.
Дурной не ожидал от себя, что даст слабину и позволит слезам брызнуть. И десять минут растаяли, как тает вечность, – и разницы никакой, – только лицо мёртвое пытается договорить нам что-то.
Покойника стали вывозить. На улице, вытирая платком глаза, Дурной вновь увидел ту девушку. Она посмотрела на него ещё более разочарованно. Но ему было уже не до неё.
Теперь Дурной снова хотел плакать: может, стало бы легче. И не стояло открывать сгущёнку, когда изнутри вздымается тошнота. Вязкая жидкость струится, как мысли, – вязнет в себе – расстилается.
Дурной открыв окно, высунулся наружу и глубоко вздохнул. Безмолвное чёрное небо тоже не отвечало ему, и он знал теперь, как бессилен перед этой тишиной. Одно усилие, и тело его ляжет разбитым на земле, и тишины не станет. Кто-то скажет тогда. Или он сам, увидев себя, поймёт, наконец, о чём шла сегодня речь.
Ложечка осталась в банке, Дурной лёг на пол и зарыдал, – и стало легче. А с неба в открытое окно смотрела на него луна, отражая обагрённые вилы брата Каина.
***
За окном темно, в комнате темно и в голове темно. Дурной не спит – шепчит холодными устами молитву. Он пошёл на кухню и открыл еще банку сгущёнки. Вязкая жидкость струилась с чайной ложечки обратно в банку, рисуя узловатые, мгновенно исчезающие узоры. Дурной вспоминал сегодняшний