поднял бутылку.
– Еще по одной, Наталья Петровна?
– Merci[5], Владимир Иванович, хватит! Пора уходить. Au-revoir[6]. – Она крепко пожала мне руку. – Au-revoir, monsieur.
– Au-revoir, madame.
Меликов пошел ее проводить. Вернувшись, он спросил:
– Она тебя разозлила?
– Нет.
– Не обращай внимания. Она всех злит. Сама того не желая.
– Разве она не русская?
– Родилась во Франции. Почему ты спрашиваешь?
– Я довольно долго жил среди русских эмигрантов. И заметил, что их женщины из чисто спортивного интереса задирают мужчин куда чаще, чем рекомендуется.
Меликов осклабился.
– Не вижу здесь ничего худого. Иногда полезно вывести мужчину из равновесия. Все лучше, чем по утрам с гордым видом начищать пуговицы на его мундире и надраивать ему сапоги, которыми он будет потом топтать ручонки еврейских детей.
– Сдаюсь! Сегодня немецкие эмигранты здесь не в чести. Налей-ка мне лучше водки, от которой я только что отказался.
– Хорошо.
Меликов прислушался.
– Вот и они!
По лестнице спускались двое. Я услышал необыкновенно звучный женский голос. Это были пуэрториканка и Лахман. Она шла немного впереди, не обращая внимания на то, следует ли он за ней. И не хромала. По ее походке не было заметно, что у нее протез.
– Сейчас поедут за мексиканцем, – прошептал Меликов.
– Бедняга Лахман, – сказал я.
– Бедняга? – удивился Меликов. – Нет, он просто хочет того, чего у него нет.
– Единственное, что нельзя потерять. Правда? – Я засмеялся.
– Бедняга тот, кто больше ничего не хочет.
– Разве? – сказал я. – А я полагал, что тогда становишься мудрецом.
– У меня другое мнение. Что с тобой сегодня случилось? Нужна женщина?
– Обычно эмигранты норовят быть вместе. А тебе, по-моему, ни до кого нет дела.
– Не хочу вспоминать.
– Поэтому?
– И не хочу увязнуть в эмигрантских делах, окунуться в атмосферу незримой тюрьмы. Слишком хорошо все это изучил.
– Желаешь, значит, стать американцем?
– Никем я не желаю стать. Просто хочу кем-то быть, наконец. Если мне это позволят.
– Громкие слова!
– Надо самому набираться мужества. Никто этого за тебя не сделает.
Мы сыграли еще партию в шахматы. Мне объявили мат. Потом постояльцы начали понемногу возвращаться в гостиницу, и Меликову приходилось то выдавать ключ, то разносить по номерам бутылки и сигареты.
Я продолжал сидеть. И правда, что со мной случилось? Я решил сказать Меликову, что хочу снять отдельный номер. Почему – я и сам не знал. Мы друг другу не мешали, и Меликову было безразлично, живем мы вместе или нет. Но для меня вдруг стало очень важно попробовать спать в одиночестве. На Эллис-Айленде мы все спали вповалку в большом зале; во французском лагере для интернированных было то же самое. Конечно, я знал, что стоит мне очутиться одному в комнате, и я начну вспоминать времена, которые предпочел бы забыть. Ничего не поделаешь! Не мог же я вечно избегать