лужицы виски. Но не ужас и отвращение понудили его скорчиться. Скорчился он потому, что, скорчившись, ему легче было добраться до крепкой влаги и сподручнее взяться за дело. Его язык погружался в виски, исчезал во рту и вновь погружался с равномерностью и быстротой поршня.
Затем внезапно на краткий миг он перестал лакать, повернул морду к Ланселоту, и по этой морде скользнула быстрая улыбка – до того благодушная, до того интимно-дружеская, до того исполненная веселого духа товарищества, что Ланселот поймал себя на том, что машинально улыбается в ответ – и не только улыбается, но еще и подмигивает. А в ответ на это подмигивание Уэбстер тоже подмигнул – да так сердечно и лукаво, будто сказал: «Ну-ну, проехало!»
Затем, слегка икнув, он вновь начал поглощать свою дозу, пока она еще не впиталась в пол.
В потемки души Ланселота Муллинера внезапно хлынул водопад солнечного света. Словно тяжкое бремя спало с его плеч. Нестерпимое заклятие последних двух недель исчезло, и он ощутил себя свободным человеком. Уэбстер, мнившийся столпом суровой добродетельности, оказался своим в доску. Больше Ланселот никогда не дрогнет под его взглядом. Ему теперь известна вся его подноготная.
Уэбстер к этому моменту, подобно воспетому поэтом красавцу оленю, сполна из озера испил и жажду все же утолил. Озеро виски он покинул, выписывая неторопливые задумчивые вензеля. Время от времени он пробовал мяукать, будто проверяя, не заплетается ли у него язык. Убеждаясь, что да, заплетается, он, видимо, принимал это за отличную шутку, так как после очередной неудачной попытки связно мяукнуть испускал неторопливый веселый смешок. А в заключение внезапно пустился в пляс, ритмично перебирая лапами, будто танцевал старинную сарабанду.
Зрелище было завлекательное, и в любое другое время Ланселот завороженно бы им любовался. Но теперь он присел к письменному столу и торопливо набрасывал коротенькую записку миссис Карберри-Пэрбрайт, суть каковой эпистолы сводилась к следующему: если она воображает, что он хоть на милю приблизится к ее гнусной берлоге нынче вечером или в любой другой вечер, то она очень и очень недооценивает способность Ланселота Муллинера увертываться и ускользать.
Ну, а Уэбстер? К этому времени демон Алкоголь уже полностью овладел им. Жизнь принципиального трезвенника сделала из него готовую жертву роковой влаги. Теперь он достиг стадии, на которой благодушие сменяется буйностью. Глуповатая улыбка исчезла с его морды, сменившись драчливой миной. Несколько секунд он постоял на задних лапах, высматривая противника, а затем, утратив остатки самообладания, очень быстро пять раз обежал комнату, обозлился на пуфик и с невероятной свирепостью атаковал его, не жалея ни когтей, ни зубов.
Но Ланселот ничего этого не видел. Ланселота в студии не было. Ланселот стоял на тротуаре Ботт-стрит и сигналил такси.
– Шесть-а, Гарбридж-Мьюс, Фулем, – сказал Ланселот шоферу.
Коты – это все-таки коты
В зале «Отдыха удильщика» наступило благостное молчание, которое время