командирован из Новочеркасска со специальным поручением от войскового атамана. Пробуду, очевидно… Мамаша! Сотрите молоко со стола, что за неопрятность… Пробуду здесь месяца два.
Игнат с база пришел, следя грязными сапогами.
– Ну, здорово, братуха!.. С прибытием.
– Здравствуй.
Руку протянул Игнат, хотел обнять, но как-то разминулись, и пальцы сошлись в холодном и неприязненном пожатии.
Улыбаясь натянуто, сказал Игнат:
– Ты, братушка, ишо погоны носишь, а у нас давно их к черту посымали…
Брови нахмурил Михаил.
– Я еще казачьей чести не продал.
Помолчали нудно.
– Как живете? – спросил Михаил, нагибаясь снять сапоги.
Пахомыч с лавки метнулся к сыну.
– Дай я сыму, Миша, ты руки вымажешь. – На колени стал Пахомыч, сапог осторожно стягивая, ответил: – Живем – хлеб жуем. Наша живуха известная. Что у вас в городе новостишек?
– А вот организуем казаков отражать красногвардейщину.
Спросил Игнат, глаза в земляной пол воткнувши:
– А через какую надобность их отражать?
Улыбнулся Михаил криво:
– Ты не знаешь? Большевики казачества нас лишают и коммуну хотят сделать, чтобы все было мирское – и земля, и бабы…
– Побаски бабьи рассказываешь!.. Большевики нашу линию ведут.
– Какую вашу линию?
– Землю у панов отымают и народу дают, вон она куда кривится, линия-то…
– Ты что же, Игнат, за большевиков стоишь?
– А ты за кого?
Промолчал Михаил. Сидел, к окну заплаканному повернувшись, и, улыбаясь, чертил на стекле бледные узоры.
За буераком, за верхушками молодых дубков, курган могильный над Гетманским шляхом раскорячился.
На кургане обглоданная столетиями ноздреватая каменная баба, а через голову ее, прозеленью обросшую, солнце по утрам переваливает, вверх карабкается и сквозь мглистое покрывало пыли заботливо, словно сука щенят, лижет степь, сады, черепичные крыши домов липкими горячими лучами.
Зарею заехал от шляха с плугом Пахомыч. Ногами, от старости вихляющими, вымерял четыре десятины, щелкнул на муругих быков кнутом и начал чернозем плугом лохматить.
Давит на поручни Гришка, чуть не в колено землю выворачивает, а Пахомыч по борозде глянцевитой ковыляет, кнутом помахивает да на сына любуется: даром что парню девятнадцатый год, а в работе любого казака за пояс заткнет.
Загона три прошли и остановились. Солнце всходит. С кургана баба каменная, в землю вросшая, смотрит на пахарей глазами незрячими, а сама алеет от солнечных лучей, будто полымем спеленатая. По шляху ветер пыльцу мучнистую затесал столбом колыхающимся. Пригляделся Гришка – конный скачет.
– Батя, никак Михайло наш верхи бежит?
– Кубыть, он…
Подскакал Михаил, бросил у стана взмыленную лошадь, к пахарям бежит, на пахоте спотыкается. Поравнялся – дух не переведет. Дышит, как лошадь запаленная.
– Чью вы землю пашете?!
– Нашевскую.
– Да