комнаты, чуть не сбив вазу на тумбочке, та закачалась, но все же устояла на месте. Маша на мгновение затихла, замерла, а потом разрыдалась с новой силой – это была любимая ваза ее матери.
Внутри все отмирало и вновь закипало, и она не знала, куда деть эту злость. Она бы, наверняка, успокоилась в заботливых объятиях отца, но он продолжал безучастно сидеть. Обида еще больше обожгла все внутри.
– Когда я смогу увидеть ее?
Отец неопределённо пожал плечами, проронил, отмахиваясь:
– Может, в конце неделе съездим.
– А завтра?
– Нет.
– А когда?
– Я же сказал на неделе. – Отец обхватил голову руками, закачался из стороны в сторону. – Завтра у нее операция, а потом мы съездим к ней.
– Что за операция? – Маша нахмурилась. – Что у нее за болезнь? Почему я ничего не знаю?!
– Мама не хотела тебя расстраивать.
Маша вдруг засмеялась, развела руки в стороны:
– Расстраивать?!
– Да, – отец даже не посмотрел на нее, словно только у него болел близкий человек.
– А тем, что вы превращаетесь в пьяниц, вы меня не расстраиваете?
Отец молчал, словно и, не слушая ее.
– Вам нет до меня никакого дела!
Снова тишина в ответ.
– Так ведь, да?
Она замерла, ожидая, что он обнимет ее, и ее страхи отступят. Молчание. Дым от сигареты и стук собственного сердца.
– Ненавижу вас! – Маша бросилась к дверям, быстро обулась в рваные кроссовки, на секунду замерла, прислушиваясь, но отец никак не отреагировал.
Снова двор, залитый утренним солнечным светом, лужи, оставленные ночным дождем, проспект, киоск, остановка – ноги сами привели ее сюда. Маша прошмыгнула мимо людей, ожидавших в столь ранний час, рейсовый автобус и уселась на скамейку в самом углу остановки, невольно посмотрела в огромную клетчатую сумку, стоявшую рядом, из которой толстая женщина с ярко красной помадой на губах доставала кулек семечек. Смотрела на чужую сумку невидящим взглядом и думала о своем: конечно же, она не ненавидит его, родного отца. Сказала сгоряча, а точнее – с горя. Ее ненависть не к нему, а к его образу жизни. Она протестует не против него, а против его равнодушия. Равнодушия по отношению к ней, его единственной дочери, равнодушия по отношению к жизни, к будущему. Если хотя бы к не к своему, то к ее.
– Чего?! – раздался над ухом недовольный голос, и она вздрогнула, возвращаясь в реальность. – Чего говорю тебе, попрошайка?
Маша открыла рот, захватала как немая рыба ртом воздух. Незнакомая дама одарила ее брезгливым взглядом.
– Нет у меня ничего! Можешь даже не заглядывать мне в сумку.
– Вы что? – Маша удивленно выгнула брови. – Я не попрошайка, мне ничего не надо.
– Ага! Как же. – Женщина взяла горсть семечек и снова завязала пакет на узелок, спрятав его в недрах сумки. – Глаза то вон, какие большие, в сумку смотришь. Так отвлекись на секунду, а ты и сопрешь или вещи или кошелек. Знаем мы таких, видали.
– Вы с ума сошли? Я просто задумалась.
– Я тебе сойду сейчас! –