ть правду в мире, который впал в зло, и так исполнится правда Божия? Что делает философ, когда зло захлестывает его, и он видит, что даже мельчайшие движения его мысли не свободны до конца от зависти или мстительности; но при этом он знает, сколь много труда требуется, чтобы заговорить перед публикой от имени столь желанного всем добра?
Слово «теодицея», созданное Лейбницем, – одно из многих слов, сложенных из греческих корней, но невозможных в классическом греческом языке, в котором слишком чувствовалось, какому диалекту какое слово принадлежит. Таковы же слова «телескоп», созданное в 1611 г. итальянским греком Иоанном Димисианом, или «ностальгия», изобретенное швейцарским врачом Иоанном Хофером в 1688 г. В обоих словах первый корень из древнего гомеровского диалекта, а второй – из обычного классического греческого; но что для древнего грека выглядело бы «макаронизмом» языков, то в науке XVII в. оказывается единственным разумным употреблением языковых ресурсов. В изобретенном Лейбницем слове «теос», Бог, самое употребительное греческое слово, а «дике», правосудие или возмездие, напоминает о мифологической древности, впервые обосновавшей идею справедливости.
Название можно было бы переводить и как «оправдание Бога перед судом людей», как чаще всего его понимают, так и «правосудие Божие», «несомненность Бога», даже «возмездие Бога дурным мыслям о нем». Лучше всего объяснит замысел Лейбница живопись: фреска Амброджо Лоренцетти с изображением Премудрости в Палаццо Публико в Сиене и новгородская икона Софии Премудрости Божией. В вертикальной композиции выше всего мудрость (коронованный ангел с книгой у Лоренцетти или престол с книгой у новгородцев), в центре справедливость, правый суд Божий, и наконец, внизу гражданское согласие, concordia, огненный ангел единства Новгородской республики и само благополучие Сиенской республики. Это и есть кратчайшая графическая теодицея: осуществляя правосудие, Бог движим мудростью, которая и вызывает согласие и взаимопонимание людей лишь тогда, когда проверена справедливостью.
Теодицея – это всегда опыт, всегда вглядывание в уже совершенное тобой. Теодицею мы можем увидеть уже в библейской Книге Иова, хотя в ней Бог выступает как грозный судья, судья и собственных дел, и людей, и судеб. Философская теодицея исходит обычно из того, что Бог поддерживает порядок мира не только как судья. Бог философов – абсолютное начало; и теодицея исследует саму возможность такого начала как несомненного для человеческой воли, которая должна искать себе основание в абсолютном императиве, парадоксальном для разума.
Первым опытом теодицеи в истории философии можно считать диалог античного ритора Лукиана из Самосаты «Зевс обличаемый». Киниск (обобщенный образ философа-ироника, «песик», с отсылкой к философской школе киников) ловит Зевса на слове: Зевс, как блюститель мирового порядка, вынужден согласиться, что мировой порядок фатален, потому что иначе, без Мойр, он не будет выглядеть завершенным. Но фатализм, как лукаво показывает Киниск, приводит к падению общественной нравственности и сумятице среди богов: если все поступают по роковой необходимости, то нет смысла в наградах и наказаниях, и Зевсу только и остается признать свою немощь, невозможность не только действовать справедливо, но и являть знаки справедливости. В этой теодицее верховный бог пантеона проиграл судебный процесс над собой, но в других теодицеях Бог выигрывает.
В христианском богословии проблема зла решалась обычно указанием на зло как влечение к небытию, которому противостоят благодатные, благословленные Богом силы бытия. Некоторые христианские мистики, как мнимый Дионисий Ареопагит, просто отказывали злу в онтологическом статусе, считая его небытием добра, отсутствием добра, тенью, временным умственным помрачением. Другие богословы, более верные библейскому слову, признавали способность зла вредить, видя в этом нехватку бытия, неумение удержаться в его полноте. Бытие для средневековой мысли есть благо, и поэтому неумение быть в бытии и есть зло.
Но такой подход сразу ставит вопрос: а откуда берется это неумение, отвычка от благобытия? Если в средневековой мысли достаточно было указать на грехопадение как на безответственное решение Адама, то позднейшая мысль ставит неизбежный вопрос: с чего начинается решение воли? Как наш разум вообще приходит к тому, чтобы что-то решать? Одной ссылки на достоинство человека, состоящее в том числе в возможности свободного выбора, включая выбор зла, недостаточно; потому что достоинство – это уже совершенный выбор, выбор держаться с достоинством, выбор, придающий качество любому другому нравственному выбору, а не предварительное условие выбора, который как-то сам собой переходит от бескачественности разочарования или соблазна к качеству всеобщей известности.
Поэтому любая теодицея ставит под вопрос мнимую очевидность «свободного выбора». Оказывается, что свободному выбору предшествует многое: интуиция целого, отношение к вещам, первый порыв и первая удача, первая догадка и первый же ложный шаг, хотя бы мысленный. Эти вещи обсуждала христианская аскетика, а не христианское богословие; а в теодицее как в аскетике приходится говорить и о тех начальных колебаниях воли, которые мы не замечаем, слишком устремляясь умом к убедительности совершенного выбора. Разве что в западном учении