друг друга ушатами грязи. Как раз в практических действиях Бронштейн был не менее силен и активен, чем в марксистской догматике. В то же время Троцкий явно сохранил эмоциональные связи с народническим течением, что проявлялось в подчеркивании им роли личностей в исторических изменениях, величия их героизма и самопожертвования. Лев оставался романтиком и нетерпеливым оптимистом. Эти черты намного больше соответствовали его ментальности, нежели сухие марксистские выкладки по поводу неуклонных закономерностей исторического процесса.
В тюремном заключении Бронштейн заинтересовался сущностью франкмасонства. Он прочитал много книг об этом оригинальном идейно-нравственном течении, по поводу которого распространялись и нагнетались всевозможные сплетни и слухи, вполне объяснимые, учитывая сохранение масонами различных тайных ритуалов и странных обычаев. Конспектируя книги о франкмасонстве, которые приносили ему родные, он сопровождал выписки собственными соображениями о масонах с точки зрения материалистического понимания истории. Резюме выводов, которые были им сделаны, в воспоминаниях передавалось так: «Идейный инвентарь переходит от поколения к поколению, несмотря на то что от бабушкиных подушек и одеял отдает кислым запахом. Даже вынужденные менять существо своих взглядов люди втискивают его чаще всего в старые формы»[141].
Надо признать, что это был весьма примитивный взгляд на сущность течения, охватившего многие страны Европы и Америки, в котором принимали участие сотни уважаемых и просвещенных людей. Тем не менее Бронштейн написал целую книгу о масонстве, рукопись которой вначале кочевала из рук в руки родных и близких, а затем осела в архиве газеты «Искра», где в конце концов затерялась. «По-видимому, ее израсходовала на растопку печей или на другие надобности та швейцарская хозяйка, которой архив был сдан на хранение. Я не могу не послать упрека этой почтенной женщине», – писал Троцкий в мемуарах с немалым оттенком пренебрежения к тому печатному органу, в котором он начал свою публицистическую деятельность общероссийского масштаба, и с очевидным уважением к своему явно слабому труду[142].
Объяснение потери рукописи было весьма сомнительным, имея в виду, как тщательно хранился искровский архив, через много лет оказавшийся в Москве[143]. Скорее всего, труд был сочтен не заслуживающим не только публикации, но и хранения.
В тюрьме Лев взял на себя организацию коллективной подготовки к допросам и суду. С этой целью он написал подробную записку с изложением версии, которой должны были придерживаться все обвиняемые по делу Николаевского союза. Написать он стремился так, чтобы, с одной стороны, дать представление о благородных замыслах арестованных, а с другой – попытаться свести к минимуму вину своих товарищей и свою собственную. Письмо, исполненное искрометного сарказма и злой сатиры, тайком передавалось из одной камеры в другую и обеспечило единство позиций.
Тем