защиты в единственном шахматном дебюте, в котором черные ведут атакующую игру. Вряд ли мне приходило в голову, что жизнь ее гораздо безысходнее моей, и мои стихи она считает просто детской игрой. Я вернусь к этому рассказу, но уже после того, как загудят миллиардами пчел отдохнувшие турбины Люфтганзы, и серое поле Штуттгардского аэродрома провалится в далекое прошлое.
Факультет
По образованию я экономист тире математик. Почему я выбрал эту специальность в такое время и в таком месте – навсегда останется для меня загадкой. Ибо нет, не было и не может быть у коммунистов никакой экономической науки. Возможно, меня привлекло слово, стоящее после тире. Я любил математику. Я мечтал сделать великое открытие в области либо теории множеств, либо в теории чисел. Я любил геометрию и мог часами просиживать над мехматовскими задачами. Кроме того, математика – наука беспартийная, а это, как известно, дорогого стоит. Однако что-то не сложилось в высших сферах, и я оказался в одном из московских экономических вузов. Первоначально у меня были иллюзии. Я хотел математизировать теорию Маркса и получить Нобелевскую премию.
Затем плюнул на все и погрузился в чтение мировой классики.
Пруст, Кафка, Джойс делали мою духовную жизнь вполне насыщенной. Я решил написать роман. Даже придумал для него подходящее название. Я знал, какой фразой он закончится. Но вот в мои руки попал «Мастер и Маргарита», и я понял, что роман этот уже написан совсем другим человеком. Жить стало неинтересно, и я увлекся пивом. Образовалась компания: Миша Фарм, Слава Молянский, Саша Мельников, Фима Арабов. Мы облюбовали один не самый роскошный пивной бар и частенько просиживали там, предпочитая свежее пиво и не очень свежие креветки Марксу, Энгельсу, Ленину и всем другим господам, трудами которых наша жизнь стала столь легка и приятна. Мне было девятнадцать лет, я не знал еще ни одной женщины, но надо сказать, не сильно от этого переживал. Мастурбация заменяла мне любую женщину, которую оставалось лишь представлять мысленным взором, а при моем воображении это не составляло никакого труда. О чем мы говорили? Обо всем. О том, что Брежнев – дебил. О том, что Любимов – гений. И еще о том, что никакой другой власти, кроме советской, в этой стране не может быть. Затем шла философия: Беркли, Кант, Фихте, но не Гегель, ибо он навек связался в сознании теорией коммунистической диктатуры. Впрочем, как и Фейербах. Самым глубоким философом был Фима (за это его, вероятно, и отчислили с первого курса).
– Что такое истина? – спросил он как-то меня.
И я, мыслящий лишь математическими формулами, ответил, не задумываясь:
– Истина – это однозначность устройства мира.
Фима был потрясен.
– Ты это запиши, – сказал он мне.
Кстати, мое знакомство с Фимой продолжалось еще несколько десятилетий, пока он не стал человеком больным, желчным и чересчур грубым. Но влияние на мою жизнь оказал огромное. У него было своеобразное чувство юмора. Однажды я был у него в гостях, пили бутылочное пиво, ели свежесваренные