одежду. Денег у меня тогда совсем уже не было, я пошел на рынок, сам дьявол толкнул меня на это, чтоб исполнить мой злой рок, и подал бриллиантовое ожерелье маклеру. Маклер встал и, подойдя ко мне поближе, сел подле меня, затем, дождавшись полного сбора торговцев, он потихоньку, без моего ведома, пустил драгоценность в продажу. За ожерелье дали две тысячи червонцев, а он пришел ко мне и сказал:
– Это ожерелье из меди, подделка франков, и цена ему не выше тысячи серебряных монет.
– Мы делали это ожерелье для женщины, – сказал я, – чтобы посмеяться, а потом оно досталось моей жене. Пойди и принеси мне тысячу серебряных монет.
Маклер, услыхав это, увидал, что это дело подозрительное, и отдал ожерелье начальнику торговли, который снес его к вали и сказал ему:
– Это ожерелье было украдено у меня, и мы нашли вора, одетого купеческим сыном.
Полицейские окружили меня, прежде чем я узнал, в чем дело, и свели к вали, который стал допрашивать, откуда я взял это ожерелье. Я сказал ему то же самое, что говорил и маклеру; но вали засмеялся и сказал:
– Это неправда.
В ту же минуту меня окружили, сдернули с меня верхнюю одежду и начали бить по всему телу палками. От боли я закричал, что украл ожерелье. Я думал, что мне гораздо лучше сказать, что я украл его, чем признаться, что в доме у меня была убита женщина. За женщину меня могли казнить. Лишь только я признался в воровстве, как мне тотчас же отрубили руку и обмакнули пораненное место в кипящее масло[132], после чего я тотчас же лишился чувств. Тут дали мне выпить вина, от которого я пришел в себя. Взяв затем отрубленную руку, я вернулся к себе в каах, но хозяин его сказал мне:
– После того что с тобой случилось, тебе придется оставить каах и искать себе другое помещение.
– О господин мой, – отвечал я, – дай мне два или три дня срока, для того чтобы я моги подыскать себе жилище.
Он согласился на это и ушел от меня. Я же, оставшись один, сел и, горько плача, подумал:
«Как мне вернуться домой с отрезанной рукой? Тот, кто отрезал мне ее, не знал, что я не виноват; может быть, Господь пошлет что-нибудь для моего успокоения».
Я плакал очень горько, и когда хозяин кааха ушел от меня, то я был так огорчен, что прохворал два дня. Вдруг на третий день ко мне пришел хозяин кааха с полицейскими и снова стал обвинять меня в краже ожерелья. Я вышел к ним и сказал:
– Это еще что за новости?
В ответ на это мне привязали назад руку и, надев цепь на шею, сказали:
– Ожерелье, которое ты продавал, оказалось принадлежащим губернатору, визирю и правителю Дамаска. Три года тому назад оно исчезло у него из дому вместе с его дочерью.
Услыхав это известие, я весь задрожал и подумал: «Меня убьют! Смерть моя неизбежна! Клянусь Аллахом! Всего лучше мне самому рассказать всю историю губернатору, и он может убить меня, может и помиловать.
Когда мы пришли в дом губернатора и меня поставили перед ним, он спросил меня:
– Это ты украл ожерелье и пошел продавать его? А ведь руку-то тебе отрубили напрасно.
Он