от класса фанерной перегородкой, тесно стояли старый кожаный диван и шкафы с нотами под потолок. У стены ютился столик и над ним – овальное зеркало. На зеркале губной помадой было написано наспех: «Приемная Глыбина 24-17». Не стирая эту надпись, Альбина хотела причесаться, но ее внимание привлек лист бумаги, прикрепленный рядом с зеркалом: «Объявляется конкурс на лучшее блюдо из плавленого сыра. Допускается растирание с чесноком, уксусом, селедкой и т. п.» Под объявлением на столике стояла батарея разнокалиберных баночек, оставшихся, видимо, после проб «блюд».
– Маша, ты видела? – рассмеялась Альбина. – Что только не придумают от скуки! – Она попробовала какой-то сыр из баночки и сморщилась. – Счастливые люди – ученики к ним не приходят, сиди и сыр растирай с селедкой.
Она сняла лист с объявлением и дописала: «Второй конкурс – на лучшее название нового блюда!» – потом прикнопила лист на место, сняла пальто с вешалки, стала одеваться.
Маша, звеня ключами, проверила, выключена ли плитка под чайником.
– Бог с ними, с сырами-то! – сказала она. – А вот надымили! Все Юлия от учеников с сигаретой прячется, засядет тут и пыхтит, и пыхтит.
– Доводят, – объяснила Альбина.
– А вы цацкаетесь с ними потому что. – Выйдя за Альбиной, тетя Маша закрыла учительскую на ключ. – Моя б воля – или учись как положено, или вообще не ходи в школу.
– Ну, тогда нам только и останется, что сыр растирать с селедкой, – улыбнулась Альбина Петровна и спустилась вниз, к выходу. – До свидания.
– До свидания, милок. Иди отдыхай.
После рабочего дня было приятно идти вот так в тишине вечернего города по безлюдной улице. На этом пятачке всегда мало прохожих – кроме музыкальной школы, никаких других общественных учреждений.
Альбина с наслаждением вдыхала свежий, гретый последним, будто отстоянным теплом, воздух бабьего лета, на ходу трогала пышные низкие ветки осенней листвы и вообще вела себя как человек, очутившийся наконец на свободе и наедине с самим собой.
Дойдя таким образом до старой, чугунного литья изгороди, обозначавшей начало городского сквера, она пошла более собранной походкой. Улица, сузившись до ширины небольших ворот, плавно переходила здесь в аллею этого сквера, и сам сквер был устроен очень геометрично: от центральной, ухоженной и нарядной клумбы с фонтаном, работающим только в праздничные и воскресные дни, пучком радиусов разбегались асфальтированные аллейки с аккуратными разноцветными скамейками. За изгородью эти аллейки естественно переходили в улицы.
Днем в этом сквере молодые мамы и бабушки выгуливали малышей, вечером в светлых аллеях, поближе к выходу, шаркала молодежь, а в глубине, там, где темней, боговала местная шпана, но сейчас, в предвечерний час, не было ни тех, ни других, и среди редких отдыхающих Альбина без труда узнала чуть ссутулившуюся фигуру Бориса Марковича, теоретика и хормейстера их школы. Держа на коленях газету, он, казалось, читал. Но, еще издали увидев Альбину, он поднял глаза и смотрел на нее. Рядом на скамейке лежала стопка нот.
– Слушаете