Мясного и Бронзового (он поймал себя на мысли, что невольно повелся на Игнатов психический сдвиг и дал статуэтке человеческую кличку).
«Сатурн» почти не шевелился, прибавляя туда-сюда по десять-двадцать копеек.
«Знакомая диспозиция, – отметил про себя Гоша. – Сейчас…»
Он опоздал со своим мысленным предзнаменованием. Он не поверил глазам своим. «Сатурн» попер вверх сперва лениво, прихрамывая, два шага вперед – шаг назад, а потом вдруг выстрелил, как хороший стайер на финише, за десять минут динамично вскарабкался аж на пятьдесят пунктов и замер, словно желая отдышаться.
– Ну! – не сдержавшись, по старой памяти крикнул Гоша, охваченный внезапным азартом. – Давай!
Игнат повторил, как прежде, свое сакраментальное «заткнись!», поглядел на фигурку и мотнул головой: «Он пока не велит».
Они просидели молча еще минут пять. Котировки «Сатурна» переминались с ноги на ногу и вдруг опять устремились ввысь, прибавив еще двадцать рублей на акцию. Тут Игнат совершил сделку и торжествующе уставился на Гошу. Лоснящееся от трудового пота лицо триумфатора снова напомнило Колесову о том, что друг не в себе.
Он тряхнул головой, словно пытаясь избавиться от морока, и по возможности спокойно спросил: «Ты зачем меня вызвал?»
– Как зачем? Пустим биржу в распыл. Станем миллионерами. Ты че, Гошка, глазам своим не веришь? Так и я не верил, ядренть, пока не понял, кто мне командует.
– Идиот, я думал, что ты свихнулся, сбрендил, а ты, оказывается, в порядке, ты всего лишь в мистику ударился на почве пьянства. Нет, слава богу, я рад, что все не так серьезно, ты пару дней не попьешь, проиграешь все, что сейчас благодаря везению выиграл, и заживем мы с тобой, как и прежде, бедные, но гордые, будем выкручиваться. Кстати, Любаню пригласить надо, давно не виделись…
Глава двенадцатая. Эксперт
Итак, мы расстались с отчаявшимся музыкантом в те минуты, когда он укладывал Аполлона в сумку и собирался ехать по адресу: Дронов переулок, восемь, антикварный салон «Наследие».
Игнат шагал к метро, и душа его разрывалась. Он испытывал угрызения совести, каких не знал, наверное, никогда. Ну, может быть, после первой физической измены молодой тогда жене, еще два месяца назад невесте Верочке, такой любимой и желанной. Но Катька напоила и соблазнила, сука, а был он на это дело падкий, неудержимый… Эх!..
И вот теперь… Три поколения семьи берегли реликвию.
«Что у тебя осталось, Оболонский, в этой жизни святого, заветного? – спрашивал он себя и отвечал: – Могилы отца да матери, старые фотки, книги отцовские и дедовы в малом количестве со знакомыми с детства корешками. Еще Олежкины вещи, ноты, кляссер с марками, которые он начал собирать с моей помощью да бросил. Еще Веркино свадебное платье, которое вытащил с антресолей заодно со статуей. Истлело оно все, как время, что прошло с той поры. Да и память о любви, какая между нами была, поиспоганил загулами и блудом. Сволочь ты, Игнатий Оболонский,