исключительной ценности этого письма, представляющего собой единственное прямое свидетельство отношений Пруста и Агостинелли, приведем его здесь с небольшими купюрами:
[Суббота, 30 мая 1914]
Мой дорогой Альфред!
Я вам очень благодарен за письмо (одна фраза была восхитительной, сумрачной и т. п.) и телеграмму, что было сверхлюбезностью. Свою я не отправил лишь потому, что уже поздно, так как письмо принесли, когда я уже спал и т. п. Поскольку оно (Ваше) доставило мне удовольствие, то мое не было уж совсем бесполезным. В остальном же (Вы опять будете говорить, что я не знаю, чего хочу) оно было именно таким. Ибо я подумал, что с моей стороны было бы нескромностью принять от Вас услугу такого рода, и я хочу попытаться самостоятельно добиться того, чего требую. Я не стану Вам объяснять, почему я не счел бы это скромным, рискуя вновь Вас рассердить, а как раз этого я и хотел бы избежать. Я должен был бы подумать об этом раньше, но такая мысль пришла ко мне лишь после моего письма к Вам. Впрочем, полагаю, что это так или иначе разрешится.
Что касается аэроплана, здесь сложнее по той же самой причине, что и в отношении последнего случая с Грассе, Вы помните тот день, когда он мне написал: Я освобождаю Вас от всяких обязательств по контракту, делайте то, что хотите, а я не мог сделать ничего, кроме того, чего хотел он. <…> Во всяком случае, если я его оставлю у себя (в чем я сомневаюсь) и так как он, по всей видимости, будет стоять в конюшне, я прикажу выгравировать на (я не знаю, как называется эта деталь, и не хочу допустить ересь в глазах авиатора) нем известные вам стихи Малларме:
Там лебедь царственный остался навсегда,
Он помнил, как его манила даль пустая,
Но жизни не воспел в пустыне, где не тая…
Он шеей отряхнет искристый этот холод:
Грозящий смертью свод отвергнут и расколот,
Но не расколот лед, где перья пленены.
Отныне обречен сиять прозрачной льдиной,
Застыл, закутанный в презрительные сны,
Изгнанник призрачный гордыни лебединой.
(Перевод Р. Дубровкина)
Это стихотворение, которое вы любили, находя его при этом темным, и которое начинается так:
Звенящий зимний день, взломав безмолвье льда,
Взмахнешь ли ты крылом, победно отметая
Забвенье озера, где цепенеет стая
Видений, чей отлет сковали холода!
(Перевод Р. Дубровкина)
Увы! «День» уже не «звенящий» и не «зимний». <В оригинале первая строка сонета Малларме, на которую ссылается Пруст, намного чувственнее: «Девственный, жгучий и прекрасный сей день». – Соответственно, предыдущая фраза письма могла бы звучать так: «Увы! „Сей день“ уже не „девственный“, ни „жгучий“, ни „прекрасный“!» – О. В., С. Ф.>
Главное же, чтобы уж кончить с этим аэропланом, убедительно прошу Вас думать, что мои слова в этом отношении не содержат никакого – пусть даже и скрытого – упрека. Это было бы глупо. И так есть в чем Вас упрекнуть, и Вы знаете, что я не упускаю