Закис.
– Есть немного. Когда из Ливонии вернулся в последний раз, тяжко было. Отец помер, хозяйство в разорении. Мать плачет, сестры не пристроены. Пришлось спину поломать и в кузне, и в лавке, от темна до темна. А потом настроилось все, само пошло. Люди подобрались, за коими пригляд особый не нужен. Знай себе лежи на печи да в потолок плюй.
– Хорошо дела, значит, идут? – спросил Мишка, прикладываясь к кружке с хмельным медом, которая будто сама собой появилась у его локтя.
– Не жалуюсь. До Петрова дня думаю забор переделать, а к Спасу яблочному, наверное, домом займусь, чтоб до снега успеть, а то покосился что-то. Поднять надо да бревна иные заменить. Подгнили. Ну, и крышу подлатать к зиме, как без этого?
– Весь в делах, заботах. Не узнаю былого Афоню – странника и балагура, – покачал головой Михаил.
– Да, другим стал Афоня. – Афанасий с хрустом разгрыз куриный хрящ. – Ответственность на мне, семья. За них беспокоиться должен, а не с котомкой босяцкой по миру колесить.
– Зачем с котомкой-то? Вон, на меня посмотри, разве ж я на босяка похож? – удивился Михаил.
– Ну, ты… – протянул Афанасий. – Ты всегда другим был. Не таким, как прочие купцы. Говорят, секрет у тебя есть.
– Правда, есть у меня секрет, – хитро глянул на Афанасия Мишка, прихлебывая хмельной мед. – Да только не заклинание какое или амулет. Ты про меня глупостей не думай. Христианин я, с колдунами да ведьмами не знаюсь. – Он нарочито размашисто перекрестился.
– Да пусть хоть и не глупости, не поделишься же все равно, – сказал Афанасий, а сам мимо воли подался вперед, смутно на что-то надеясь.
– Да зачем тебе? Ты вон осесть решил. Хозяином заделался домовитым.
– И то верно, – выдохнул Афанасий и откинулся назад.
– Хотя… – задумчиво протянул Мишка.
– Что хотя? – встрепенулся Афанасий.
– Да понимаешь, есть дело одно, но, боюсь, не справлюсь я с ним в одиночестве.
– Велика новость, – ухмыльнулся Афанасий, отправляя в рот щепоть квашеной капусты. – Сам Михаил сын Петров себе товарища в дорогу начал подыскивать. Свет белый перевернулся. С чего бы так?
– Не то чтоб перевернулся, но изменилось многое, – помотал головой изрядно захмелевший Михаил.
– Так ты что ж, меня с собой зовешь? Правильно я понимаю?
– Не пущу! – раздалось от двери. Мать влетела в горницу и загородила собой дверь. Подслушивала, значит. – Не пущу!
– Да полно, мама, мы ж просто так… – начал Афанасий. – Беседуем…
– Не пущу! – повторила она. – Девки, сюда идите, просите брата.
Сестры, как будто ждали в сенях, вбежали и бухнулись на колени. Зарыдали на два голоса, молитвенно протягивая руки.
– А ты, Михаил, уходи, нечего его смущать. Только покой обрел человек, – продолжала мать грозно.
– Э… Да я…
– Замолчи, постылый, вон из дома!
Михаил поднялся на нетвердые ноги, пошарил глазами по горнице, припоминая, где оставил саблю. Афанасий тоже встал, с проворством,