тому моменту хранимый в гараже точильный камень деда сточился в ноль. От камня осталась лишь пригоршня пыли, которую старики аккуратно сдували на пол, затем собирали пылинка к пылинке, помещали обратно на стол и снова сдували на пол. Брат деда щурил глаза и, во время этой сложной для восприятия неподготовленного человека игры, зачем-то постоянно повторял решеткатибетнаш. Мы не перебивали. Мантры – дело святое.
Игры в Вильгельма Телля длились почти три месяца – с середины июня по конец августа, а потом… меня позвал дед. Вроде как поговорить.
Он сидел на своём любимом диване, в ногах у него расположился плед, в руках он держал папиросу и бутылку пива. На полу перед диваном стояло еще три бутылки пива. Мокрые и явно неприятно холодные на ощупь. Дед мотнул головой в их сторону:
– Хошь?
Я не хотел. Дед это видел. Кивал с понимающим видом. Вставал с дивана. Делал круг по комнате. Ставил уже пустую бутылку пива на пол. Остаток папиросы проталкивал в горлышко бутылки, она проваливалась внутрь, достигала дна, шипела, соприкоснувшись с остатками пива… Подходил ко мне ближе. Нависал надо мной всей своей сморщенной массой. Гладил меня по голове и тихим голосом спрашивал:
– Как же ты собираешься побеждать запад на трезвую голову? Скотина такая…
На мой практически чекистский ответ: «не скажу» я получил размашистую оплеуху: «такие как ты позорят нашу страну перед лицом капиталистической угрозы». Дед уходил прочь из комнаты стремительно и не оборачиваясь, словно желая лишить меня всякой возможности броситься за ним с извинениями. Но я не бросался. Коммунистический коан деда поглотил меня полностью, вырвав из реальности до конца следующей недели, до наступления сентября, когда… я вернулся в школу завершать последний учебный год. Дядя уехал восвояси, странные игры прекратились, я снова стал спать по ночам. Днем приходилось активно трудиться – за время летнего простоя я терял наработанное за предыдущий учебный год.
К концу школы стало так происходить, что многие из моих дилеров стали возить сами, перестав закупаться у меня, а оставшиеся превратились в просто хороших конченных торчков, мертвых и упоротых настолько, что им тупо не хватало мозгов уйти в свободное плавание. В отчаянии я вернулся туда откуда активно уходил все отрочество – в прямые продажи. Но об этом позже, хорошо? Отец же там еще был в этом детстве… Отец…
– Папа, а если мы на самолёте, и он падает, и пилот говорит, что надо кому-то из нашей семьи прыгать, чтобы спасти всех… ты кого выберешь прыгать?
– Ты так сильно хочешь соскочить? Не вариант, сын. Мы – семья. Хрен ты соскочишь!
Мы помолчали. Я ощущал жуткий дискомфорт и не смог подавить это в себе. Он почувствовал. Всегда чувствовал.
– Что не так?
– Папа… ну зачем ты так выражаешься?
– А что?
– Ну это же ужасно звучит. Хрен – это очень неприятное слово. Тебе следует говорить иначе. Особенно в моем присутствии. Ты знаешь, какое слово будет намного