is>Моим родителям посвящается
ПРОЛОГ
Деревянный цилиндр с глухим стуком отлетал от рыхлого тела. Говорят, у пьяного чувство боли притупляется, а ей хотелось, чтобы он чувствовал, не просто чувствовал, а изнывал от каждого прикосновения. Она принялась с удвоенной силой колотить скалкой по обнажённой спине. Бить инвалида – жестоко. Она не была жестокосердной. Тамара размахнулась и в последний удар вложила всё, всё, что накопилось за сорок лет совместной жизни. Удар пришёлся в межлопаточную часть, по хребтине. Если бы по голове, то и убила бы… наверное. Пьяный вздрогнул, на мгновение пришёл в сознание, ухнул и отключился.
Утром, проспавшись, Феликс привычно потянулся за костылём, но саднящая меж лопаток боль остановила порыв. Что за чёрт? Тело ныло и болело, как будто его всю ночь колошматили.
– Тамара! – крикнул в пустоту. Низкий голос сорвался на хрип.
– Чего тебе? – В дверном проёме показалось заспанное лицо жены. Хрупкая сутулая фигура в ночной рубашке прислонилась к косяку. Несмотря на шестой десяток, его Тамара всё ещё хранила остатки былой красоты. Чёрные, как смоль волосы только слегка подёрнулись сединой, но глаза, красивые, тёмные, жгучие, от разбегающихся в стороны лучиков морщин только выиграли – приобрели загадочность.
– Пить дай.
Тяжёлые шлёпанцы прочмокали линолеум коридора от комнаты до кухни.
«Тсссс», – предупредил кран, перед тем, как выплюнуть застоявшуюся порцию воды. Слить? Ещё чего! Проспиртованный дешёвой водкой и самодельным коньяком организм (Коньяком?! – Тамара усмехнулась. – Бурда из виноградных выжимок!) уже вряд ли чем отравишь.
Тапки прошаркали обратно в комнату, залитую через дуршлаг занавески ярким молдавским солнцем.
Новый день – всего лишь кадр киноплёнки, которую безжалостно сотрёт время, случайный эпизод в хронологии бессмысленного движения, называемого жизнью.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава первая
Растянув до предела меха, гармонист на мгновение замирает, обводит загадочным взглядом публику и резко сжимает, выдавливая знакомую мелодию.
– Эх! – в унисон гармони протяжно вскрикнул бородатый мужик, толкнул локтем в бок рядом сидящую женщину с высоченной халой на голове и весело затопал под столом ногами.
Отодвинув лавку, гости, как по команде, цепочкой начинают выбираться в центр комнаты.
Застучали каблуки, заскрипели половицы, завизжали дамы, запыхтели мужики. Все кинулись в пляс, как будто только и ждали этого «эх!».
Сразу становится жарко, воздух наполняется запахом пота, сладких духов и чеснока. Чеснок источает гора индюшачьих ног на расписном металлическом подносе.
Хозяйка поставила пышущее ароматом блюдо на стол перед молодыми. По обилию острых специй можно легко угадать руку кухарки. Любовь Филипповна приправляла чёрным перцем всё, вплоть до салата оливье на Новый год. И свадьба не стала исключением.
Рыжий соус, сдобренный не только чесноком, но и всё тем же чёрным перцем, заколыхался из стороны в сторону и выплеснулся тонкой струйкой на белую расшитую гладью скатерть, добавив к рисунку жёлтое в чёрную крапинку пятно.
Вздох досады вырвался из груди хозяйки. Смочив собственной слюной край кухонной салфетки, она попробовала оттереть пятно, хотя знала, что томатная отметина не отстирается, и скатерть скорей всего придётся выкинуть.
Ну и чёрт с ней, с этой скатертью! Жалко, что ли? Тут такое событие.
Любовь Филипповна пододвинула блюдо, прикрывая им размазанное пятно. Вот так, и не видно совсем. Махнула полотенцем. Села на край лавки.
Томочка! Её девочка! Доченька! Любимица! Её первенец! Долгожданный! Спасительный!
Любовь Филипповна окинула взглядом всех своих отпрысков, а их у неё немало – семеро. Толька, Шурка, Юрка, Витька – вон какие взрослые уже. Шурик с Толиком в её породу, Юрка с Витькой похожи на мужа, Василия. Ниночка с Люсей – девчонки ещё совсем, тоже такие разные. Но самая любимая, конечно же, Томочка. И это понятно.
Любовь Филипповна вздохнула, вспоминая своё печальное прошлое. Если бы не Вася, что бы с ней сталось…
Двадцать пять лет прошло, а всё живо в памяти. Двадцать пять лет назад она вот так же, как теперь её дочь, сидела в белом платье за празднично накрытым столом, не в силах поднять глаза на новых родственников и их гостей. Люба была очень стеснительной. Да и гордиться особо было нечем. В её жилах текла «голубая кровь», что старательно скрывалось от вездесущих соседей и знакомых. В то время быть потомком аристократического рода, да ещё и немецкого – чуть ли не преступление, и Люба была благодарна Николаю за то, что он не побрезговал, не испугался, ни разу не попрекнул, а взял её замуж.
Родословной не попрекнул, да, но повод для упрёков всё же нашёлся. И не только упрёков. Сколько побоев вынесла Люба за пять лет совместной жизни, знает только она одна. А всё из-за того, что никак не могла Люба забеременеть.