на авиации – у дяди Давида был какой-никакой пакет акций в «Люфтганзе», директора «Дерулюфта» были близкими друзьями отца и частыми гостями нашей виллы, имя Говарда Хьюза тоже было на слуху, и вообще авиаперевозки были молодым бизнесом, достойным молодого богатого человека, а эра реактивных лайнеров подоспела как нельзя кстати. Хотя чем пристальнее я вглядываюсь в узор моей жизни, тем чаще понимаю, что все не случайно, – и все чаще в подвалах моей виллы мне мерещится отцовская «темная комната», а в логотипе на фюзеляжах моих самолетов, схематических журавлях в синих кругах, видится военная раскраска английских бомбардировщиков. Когда-то ревущее чудовище разрушило нашу семью и мою жизнь – так что, сознательно или подсознательно, я решил приручить их, подчинить моей власти. Что ж, самолеты довольно быстро сдались. С женщинами было сложнее.
Это был прием в честь первого рейса нашей первой машины, винтового «Дугласа ДС-7», проходивший в здании берлинского Темпельхофа. В огромных помещениях этого больше похожего на тронный зал Калигулы аэропорта взад-вперед носились официанты, оркестр играл бодрый свинг, который гулким эхом носился между колоннами и гудел под недосягаемой высоты потолками, какой-то молодой идиот умудрился напиться, раздеться до пояса и упасть в зеркало, а я опрометчиво пригласил девушку, которая в детстве занималась балетом, а теперь, после работы, ходила на курсы современного танца. Мои ботинки скользили по мраморному полу, я танцевал с ней, как сейчас понимаю, из рук вон плохо – а она была слишком честной, чтобы мне льстить. Мы были вместе в огромном зале. Вокруг нас было множество мужчин – многие были красивее меня и уж, наверное, танцевали лучше. Но я не видел их, а видел только себя – в конце концов, это мой «Дуглас» только что грузно поднялся в воздух и исчез в сером берлинском небе, это мои успехи тут праздновали, это я был молод и богат. Самодовольный болван – вот кто я был, но на это мне было указано уже много позже.
Женщины появились за окном моего автомобиля, молодые женщины, пересекавшие дорогу, в брючках, в светлых блузках, отражающих в темноте свет фар, полувзмах ноги застыл при переходе через зебру, волна волос взметнулась на ветру – она идет так, словно приглашает смотреть на себя, может подойти и поздороваться, может взять под руку, может пойти за тобой, с тобой, заставить пойти за собой. Мелькнули и пропали. Так и жизнь, так и все, кроме той, – мелькнут и пропадут, если не хватит смелости удержать.
Я танцевал, всю жизнь танцевал на краю пропасти – и вот не упал, оказался на твердой земле, шагнул туда, куда надо.
Моя память снова дрейфует, и мысли разбегаются, но не волнуйтесь – мой ум еще достаточно крепок, чтобы протанцевать с вами через мою жизнь к тому, последнему танцу с камнем.
А пока мы танцевали с Лаурой, сначала в аэропорту Темпельхоф, под рев пропеллеров, потом в бальном зале в Шонеберге, потом в каком-то дансинге в Шарлоттенбурге – и кулисой нам служил вывод французских и американских войск, план Маршалла, нависшая над городом