молчали, как парализованные. Меня вдруг поразило, что она пишет о бесполезности литературы – вот это, чтобы меня не помнили, считали мифом, и про поэтов, которые читают вкруг, не слышат. Я испугалась, стала спрашивать. А Паша Тимофеев сидит такой красный, пьет пиво и говорит, что «размер стиха, как у Башлачёва». Редактор мой пришел! Затрагивал политические аналогии. Но в целом Эвелина интересней говорила про себя и про издания, чем про стихи. Анатолий вообще не соизволил читать, представляться. И всё сильнее было ощущение, что им всё пофигу. И все это видели! Потом нас выгнали из кабинета, пришла косметическая фирма. Разговор только начинался! Я пошла ругаться с вахтером, потому что до этого пели под баян, Ракитскую заглушали, потом эти с косметикой. Да, я просила прекратить это безобразие, потом расплакалась, и мне стало не до песен. Ракитская так и не услышала свою-мою песню. Но после Лито можно было пойти ко мне и попеть там. Нет, Анатолий не хотел, а Эвелина, она ведь жена. Я пошла домой в сильном ветродуе, с меня срывало одежду, а они так и не пришли, а на другой день поехали в Кирилловский монастырь. Я была им неинтересна. Ну и правильно. Книгу я не заказала, хотя у меня столько рукописей. Денег-то нет, обстановка нищая, шапка старая. Видно всё как на ладони. Что водиться с побирушкой! Я хотела дать ей вязаную шапку, ведь она была в газовой косыночке, ведь север же. Но муж ей сказал, сними, – она сняла. А я смотрела. Я никогда не разбиралась в людях. Никогда. И теперь не умею. Люди стали мне звонить и говорить, что, интересно, я себе вообразила?
Всем понравилась она, но все видели эту натянутость. И в общем шуме мне, оказывается, было стыдно за нас всех, за плохую встречу, а всем моим приятелям, оказывается, было стыдно совсем по другому поводу. Стихи не виноваты, – кричала я, стихи не виноваты! Хотя они и старые… А именно они и виноваты во всем. Но если люди приехали разведать обстановку насчет книжек, чем это плохо? Ничем. Настоящие издатели так и должны делать. Просто всё другое им неинтересно. Песни всякие. Для меня это главное, для них – нет. «Ты ради песни их звала? Ну и дура», – сказали мне.
В ней, Эвелине Ракитской, понимаете, в ней какая-то ртуть перекатывается. И она не отделяется шариками и не проскальзывает наружу, просто видно через черные глаза, как она внутри, тяжелая, блескучая, взрывная, сдавлена. И это, конечно, самодостаточный человек. Если бы она хотела поговорить, она бы поговорила со мной, подбитой такой, с гитарой в старом поцарапанном чехле. Эта ее мысль насчет невозможности переделать «Аленький цветочек», хоть как правь. И с глагольными рифмами будет, будет комок за горло хватать. А насчет песен что ж. Как говорит критик Фаустов, не надо нам устраивать стандарт самодеятельности.
16:20, 2 марта
Дневник писателя 16 апреля 2002-го. Швыдкой сошел с ума
Была на презентации книги лесного человека Саши Дудкина в Кадуе Вологодской области. Этот такое место всё в горках и соснах, такая маленькая Швейцария