она спокойно ответила с чувством превосходства:
– Разумеется, Кандинский.
С политикой у Маши было сложнее.
Она не была сталинисткой, однако считала Сталина «великим человеком, сделавшим много ошибок». Маша родилась через десять лет после смерти Сталина.
Девчонки и парни ее поколения ненавидели, а точней сказать, презирали не Сталина, а Брежнева за то, что их заставляли изучать его занудные мемуары, потешались над задыхающимся астматиком Черненко, над никогда не улыбающимся, угрюмым, как инквизитор, крючконосым Андроповым, надо всеми членами Политбюро, чьи портреты, выдаваемые под расписку, их заставляли носить на палках во время первомайских и ноябрьских демонстраций. Эти портреты менялись так быстро, что было трудно запомнить лица и фамилии, да никто и не старался их запоминать. Однажды Маша сильно занозила руку плохо оструганной палкой с портретом человека, ни имени, ни должности которого ни она и никто из студентов не знали.
Вообще-то на Сталина этим ребятам было наплевать. Им были гораздо интересней новые записи Б. Г., слухи, за кого снова вышла замуж Элизабет Тейлор или на ком наконец-то женится Витька с пятого курса медфака – на Ритке с биофака или на Томке с филфака. Но Сталин все-таки был всемирно знаменитым. Но Сталин все-таки победил Гитлера. И Сталин – даже если он был злодеем – казался им далеким, почти таким же, как Иван Грозный, неопасным, не надоедающим каждый день.
Я спросил у Маши:
– Как ты думаешь, сколько человек было арестовано в сталинские времена?
– Не знаю, – ответила она. – Нас этому не учили. Может быть, тысяч двести.
– Хрущев говорил, что двадцать миллионов.
– Но ведь это столько, сколько убили фашисты во время войны, – задумалась Маша.
Впоследствии я спросил ее маму:
– Почему же вы не рассказали Маше, что происходило в сталинские времена?
Она поджала свои мотыльковые крылышки:
– Зачем? Стоит ли, чтобы дети снова страдали всем тем, что мы уже отстрадали? Я не права?
Я не решался сразу дать Маше «Архипелаг Гулаг». Даже меня, многое уже знавшего, эта книга когда-то оглушила, как удар по голове всеми сразу трупами, смерзшимися в вечной мерзлоте.
Фронтовой поэт, автор стихотворения «Артиллерия бьет по своим», после того как я ему дал на ночь эту запрещенную книгу, пришел ко мне наутро с лицом, исковерканным болью и ужасом, как после боя ночной бомбежкой, и, заикаясь, еле произнес:
– Вся жизнь насмарку. Понимаешь – вся жизнь.
Я вводил Машу в прошлое осторожно, постепенно, чтобы она не упала, споткнувшись о трупы. Наш любовный шепот в течение трех переделкинских ночей до моего отъезда был перепутан с разговорами об истории. Может быть, у нее потом возникло такое отвращение к политике, потому что политика однажды ее почти обманула.
Я быстро понял, что мое представление о Маше как о нежной утренней дымке карельских озер, из которой воображением можно