в игрушки вникая,
умудренный, как змий,
на матрешек вниманье
обратил хан Батый.
И с тоской первобытной
хан подумал в тот миг,
скольких здесь перебил он,
а постичь – не постиг.
В мужичках скоморошных,
простоватых на вид,
как матрешка в матрешке,
тайна в тайне сидит…
Озираясь трусливо,
буркнул хан толмачу:
«Все игрушки тоскливы.
Посмешнее хочу.
Пусть он, рваная нечисть,
этой ночью не спит
и особое нечто
для меня сочинит…»
Хан добавил, икнувши:
«Перстень дам и коня,
но чтоб эта игрушка
просветлила меня!»
Думал Ванька про волю,
про судьбу про свою
и кивнул головою:
«Сочиню. Просветлю».
Шмыгал носом он грустно,
но явился в свой срок:
«Сочинил я игрушку.
Ванькой-встанькой нарек».
На кошме не кичливо
встал простецкий, не злой,
но дразняще качливый
мужичок удалой.
Хан прижал его пальцем
и ладонью помог.
Ванька-встанька попался.
Ванька-встанька – прилег.
Хан свой палец отдернул,
но силен, хоть и мал,
ванька-встанька задорно
снова на ноги встал.
Хан игрушку с размаха
вмял в кошму сапогом
и, знобея от страха,
заклинал шепотком.
Хан сапог отодвинул,
но, держась за бока,
ванька-встанька вдруг вынырнул
из-под носка!
Хан попятился грузно,
Русь и русских кляня:
«Да, уж эта игрушка
просветлила меня…»
Хана страхом шатало,
и велел он скорей
от Руси – от шайтана —
повернуть всех коней.
И, теперь уж отмаясь,
положенный вповал,
Ванька Сидоров – мастер —
у дороги лежал.
Он лежал, отсыпался —
руки белые врозь.
Василек между пальцев
натрудившихся рос.
А в пылище прогорклой,
так же мал да удал,
с головенкою гордой
ванька-встанька стоял.
Из-под стольких кибиток,
из-под стольких копыт
он вставал неубитый —
только временно сбит.
Опустились туманы
на лугах заливных,
и ушли басурманы,
будто не было их.
Ну а ванька остался,
как остался народ,
и душа ваньки-встаньки
в каждом русском живет.
Мы – народ ванек-встанек.
Нас не бог уберег.
Нас давили, пластали
столько разных сапог!
Они знали: мы – ваньки,
нас хотели покласть,
а о том, что мы встаньки,
забывали, платясь.
Мы – народ ванек-встанек.
Мы встаем