бы и пара Кабан и Любавина. К тому же быть девушкой Скифа, значит первой узнать все его тайны, влиять на него, иметь на поводке даже не добермана – вурдалака, вампира. Свой личный вампир! – круто, – уже смело шагнула за парнем вниз по ступеням навстречу приключению.
Страшно было лишь одно – пролететь, оказаться не на уровне.
Максим освободился только после обеда. Сделка благополучно прошла, и он получил приз – возможность уединиться в своем кабинете, спокойно пообедать. К кофе и сигарете вспомнилось про дневник. Мужчина вытащил его из ящика стола и открыл на первой странице:
«Отец считает, что мне нужно вести дневник, он спасет меня.
Он или дурак или меня за дуру держит – от чего спасать? От произошедшего? Оно уже было. И хоть забегайся, хоть головой об стену бейся – бы-ло.
Тогда от чего? От жизни? От жизни меня спасла бы пуля: но видно и ее я не заслужила…
Отец всегда знает, что лучше другим. Всегда. Даже когда другим не нужна его помощь, даже когда хотят, чтобы их просто оставили в покое.
У меня нет сил сопротивляться, нет сил вообще ни на что. Писать? Пишу. Но о чем? Зачем? В угоду ему, опять ему, потому что таковы правила мужского мира, таковы мужские законы…
Отец сказал: записывай что чувствуешь, что думаешь.
Но как можно записать боль, что раздирает душу на части, как можно записать мысли, которые как грозовые тучи укрывают с головой, и нет им просвета. Какими словами можно описать чувство, когда ты ежедневно, ежечасно ощущаешь себя меньше сверча, что запихнули в спичечную коробку и держат в кармане для своей надобности, и ты, тот сверчок, ничего не можешь, нет твоей воли и тебя нет – есть клетка коробки, в которую ты и не просился, но вынужден находиться…
Отец спасет меня от дурдома и не понимает – я уже в психушке. В одной огромной психбольнице, где полно Наполеонов и Жозефин, я ни то, ни другое. Была ли я, что я? Кто? И отчего меня может спасти дневник? От смирительной рубашки? От вскрытых вен? От жизни?
Не я придумала ее такой, не я установила правила и не я смогу их обойти. Они согнут, сомнут любого. Явись в этот дурдом сам Господь и его сунут в смирительную рубашку, закроют в камеру для буйнопомешанных…
Как глупо записывать обрывки мыслей, погребенные чувства, вспоминать себя, ту, умершую, раздавленную, запятнанную, обманутую, никому ненужную. Обычную игрушку в чужих руках. Мужских…
А ведь я хотела такую малость – любить, и была настолько глупа, что любила сама, не понимая, что верить в ответное чувство все равно, что верить в НЛО и йети, Дед Мороза и Бабу Ягу…
Почему так случилось? Почему оглядываясь назад, я не могу воспринимать себя собой. Внутри нарастает протест до крика, до воя, и хочется рвать зубами вены и сдохнуть, наконец-то умереть!».
Макс потер висок: ничего себе мысли у девушки, ничего себе начало. И все ровным, каллиграфическим почерком, очень красивым. И мысли не сумбурные – стройные. А все равно ощущение неадекватности, какого-то надрыва.
Мужчина хлебнул кофе и подкурил еще одну сигарету.
«…но как умереть мертвой?
Отец