чудовищные смерчи над землёй противника.
Маркел сидел за столом, стараясь сосредоточенно-важным видом скрывать восторг. Илья налегал на пышки, каймак, отправлял в рот кусочки колотого сахара.
Москанин прожил в доме Даниловых больше недели. Было погожее, ясное утро, когда он остался дома. Фёдор Севастьянович и Маркел понесли из кухни в свинарник вёдра с тёплым кормом; хозяин, бодрясь, сказал, будто в той прежней, до прихода красных, жизни:
– Солнышко взялось припекать! – кинул взгляд на снеговые наносы у забора: – Сугробы-то как уварились!
Когда вывалили корм в корыта свиньям и вышли из хлева, увидели шедшего к ним из дома Москанина в пальто, в беличьей шапке, но без перчаток. За ним следовали три его человека с винтовками за плечом. Фёдор Севастьянович, видимо, неосознанно попятился, оцепенело встал, его сильные руки повисли вдоль туловища, правая, сжимавшая дужку пустого ведра, дрожала. Маркела тронула рвущаяся тревога, с какой хозяин севшим, словно сорванным голосом спросил Москанина, до которого было ещё шагов семь:
– Что-то надо исполнить?
– Возьмите лопату, – сказал тот с вежливостью.
Хозяин как-то рассеянно, словно преодолевая нахлынувшую неохоту, вернулся в свинарник и вышел, сжимая опущенной рукой черенок лопаты, которая волочилась по слякоти. Командир обернулся к своим, сказал, как о чём-то неприятном:
– Женщина во флигеле? Заприте её там.
Потом опять вежливо обратился к Данилову:
– Идите вон туда, за хлев, – и показал рукой.
Из конюшни выглянул поивший лошадей Илья Обреев, один из красногвардейцев позвал его:
– Эй!
Фёдор Севастьянович, за ним Москанин, Маркел, трое красных и Илья зашли за угол хлева, и командир велел Данилову копать яму шагах в пяти от стены, рядом с кучей навоза.
– За что же это меня? – вперив взгляд в человека в пальто, выдохнул Данилов.
– Копайте. Для вас лучше, чтобы скорее кончилось, – равнодушно сказал тот.
– Но я ничего не совершил! – сдавленно выкрикнул Фёдор Севастьянович.
– Хотите уверить, что вы нас не ненавидите? Ну что вы, в самом деле… Вы бы нам мстили при каждом удобном случае, – отчётливо и спокойно проговорил Москанин. – Имейте мужество признать это.
Данилов опустил голову, разгрёб снег лопатой, с силой всадил её в размокшую землю, потом снял шапку; один из красных сказал:
– Дай! – и взял её.
Под колким солнцем плавился слой снега на крыше хлева, с неё срывались капли взблескивающей завесой. Данилов копал в спешке и с видом упрямства и досады, будто ему мешали. Красногвардейцы свернули самокрутки, закурили. Маркел, пристально глядя на роющего себе могилу хозяина, думал: тот молчалив из страха, как бы из-за него не пострадала Софья Ивановна.
Солнечные лучи прикасались к лицу, на резком свету табачный дым едва замечался. Илья Обреев переступал с ноги на ногу, сплёвывал, по нему было видно, до чего не нравится ему то, что делается. Красногвардеец, который раньше не раз с ним разговаривал,