и вовсе никто не играл. Яков был представлен компании моряков (Оболенский явно водил знакомство со всеми родами войск); сухощавый флотский офицер, кажется Бестужев, пододвинулся и пропустил Якова к столу. Там был разложен план будущего музея русского флота, на устройство которого Бестужев как раз выбил разрешение из министерства: в этой зале будут модели Петра Великого, здесь – флаги побежденных турок в Чесменской битве, здесь – карты Камчатки Дежнева и Беринга.
– Вот эту карту не забудь! – Набежала толпа мичманов в синих флотских мундирах, вручила Бестужеву свежую карту морей Антарктиды: «Только из печати – остров Торсон!» Упомянутый капитан Торсон краснел, отнекивался, что это очень маленький остров, скорее утес на краю света, на Сандвичевых островах. Капитана хлопали по плечам – не дело жаловаться – и желали открыть еще больше проливов и островов.
Казалось, что каждый в этой толпе занят делом важнее его – или хотя бы о большем имеет понятие. У Бестужева был его музей, у Булгарина – свой журнал, Торсон готовился отбыть в свою экспедицию в Арктику, Грибоедов спорил с Рылеевым о каких-то дипломатических делах от Закавказья до русской Америки. Вот князь Оболенский был здесь в своей стихии, знал всех, был признан всеми, капитана Торсона представил купцам из Российско-Американской компании, кого-то из инженерных войск потащил знакомиться с моряками. Яков приободрился, увидев в толпе знакомый ежик троюродного дядюшки барона Штейнгеля, которого все семейство считало чудаком с тех самых пор, как тот дослужился до подполковника, в чине начальника канцелярии считай что управлял Москвой, взятки ни одной не взял из принципа – и вылетел в отставку через неполные два года. Барон обнял троюродного племянника и продолжил диспут с купцами – что-то о пошлинах на пушнину и дорогах в Сибири; Яков сбежал и от этой компании юристов.
Оболенский, на время куда-то пропавший вместе с Рылеевым, выудил его из угла, подвел к стоящей чуть поодаль компании – «мне кажется, вам будет интересно». Это оказались поляки, высланные из Варшавы за какую-то крамолу; после настороженных приветствий Яков похвалил польский сейм и польскую свободу – и получил гневные речи о том, что сейм лишь театр, и конституция одна фиговая бумажка. Потом поляки так же бурно извинялись за резкость, звали его в Варшаву, куда надеялись вернуться; Яков ушел и от них. Либералы в Петербурге глядели на Польшу как на свободнейшую из имперских земель – ей одной император Александр еще в 1816 году даровал высший закон, конституцию; грустно было думать, что и там не лучше живется.
– …Хорошая метафора нашего государства. Когда достроят, будет грандиозно, а пока крепостных у нас много, эти помрут, пригоним следующих! – Рылеев почти кричал, указывая на что-то в окне. Булгарин из «Северной пчелы» и Греч из «Сына Отечества», его соперники по журнальному делу, отошли на полшага и глядели на издателя «Полярной звезды» с некоторой оторопью.
Яков протолкался к окну. Снаружи были серые сумерки, исчерченные хлопьями снега, суета на набережной Мойки, еле