и в небольшую щелку видел, как рассказчик теребил шапку.
Некоторое время он молчал, тоскливо вглядывался в темноту за высокими стеклами веранды. Потом, почти шепотом, со страхом сказал, перекрестясь:
– Уже поздно, батюшка, про дела такие рассказывать, вся бесовщина уши как раз навострила. Боюсь я! Да и матушка-барыня не отпета еще по всем законам христианским. – Он запустил пятерню в нечесаную бороду, замолчал, понурил голову. Потом махнул рукой: – Эх! Одно слово – ведьма она!
Я увидел, как Петр Николаевич нетерпеливо потряс его за локоть. И тот нехотя начал свой страшный рассказ:
– А что мертва, так это ж ихние ее жизни и лишили, видно, не потрафила в чем-то им матушка наша. И не дознавайтесь, барин! Загонят в петлю, сами не поймете как. Хитрые они. Хитрые да злые. Одно спасение – крест животворящий.
Он помолчал немного. Видел я, как мучается пасечник, как меняется его лицо:
– Первый раз увидел я ее на той самой полянке круглой, прошлым годом дело было. Как раз вот об это время, как раз перед праздником Ивановым. Улетел у меня пчелиный рой, искать я его пошел. Бывает, что улетают, но чтоб потеряться – никогда, всегда возвращаются. А этих нет и нет. Ну, искать я пошел. Да не подумал, что за день стоит, оказался самый бесовский. В такой и заплутаешь, и все про тебя забудут, словно сгинул ты и никогда и не был. Видения тебе показывать станут и завлекать ими в чащобу, в болота, где томление смертельное холодной лягушкой под сердцем шевелится.
Ну так и я плутал, все дупла высматривал, куда рой-то мой мог пристать. Припозднился. А про поляну ту бабы, что по грибы да по ягоды ходят, много чудес рассказывали, да я им не верил. Брешут бабы часто. А тут в сумерки уже вышел я на опушку и как увидел, куда забрался, страшно мне стало. Оказалось, угодил аж на Круглую орешковую поляну, в самое ведьмаческое нутро. Перекрестился да стал думать, что делать. Время позднее, заночую здесь, авось жив останусь. Ой! Неспокойно мне, батюшка. Может, завтра доскажу?
Но друг мой отрицательно покачал головой и сильно сдавил его локоть. Пасечник опять перекрестился и продолжал:
– В ночь ту теплынь стояла да светлячков видимо-невидимо. Светлячки да луна – ясно все видно, как на ладони. Залез я на дуб, что на опушке рос, нашел место удобное на ветках. И в самое время! Стали собираться бабы под дубом моим. И началось у них веселье. Смотрю, уже и парни среди них оказались. И пили, и плясали, и безобразничали друг с другом прилюдно. Сраму было много. А потом, Господи святы, – пасечник опять перекрестился, – из этого содому поднимается вдруг баба голая и восходит как бы на трон, который они вокруг пня смастерили, ветками, цветами украсили. На шее у нее украшение – золотые цепи с большим темно-синим камнем. И все перед ней ниц падали и всяческие уважения выказывали. Давай ей ножки по очереди целовать, а она их по голове все поглаживала, как котов. Тут луна вышла, полная, сильная, и увидел я, что баба та – наша барыня.
Я сидел ни жив ни мертв, только знай крест клал, и когда вдалеке вышла полоска зорьки нарождающейся да петухи на хуторе