опасности, а как угроза. И главное, заплечных дел мастер был тем же самым: психом с огромными ручищами, тем, кто нагибает твою голову так, что чуть гортань не ломается, кто тычет тебе в ухо бамбуковым пальцем.
– Проинспектируйте, мадам? – сказал он, подмазываясь, когда закончил.
Мама стряхнула с себя воздействие журнала и встала.
– Очень мило, – сказала она неопределенно, наклоняясь над ним, распространяя тот же запах. – В следующий раз он придет сам.
На улице она потерла его по щеке, поглядела на него ленивыми глазами и пробормотала:
– Бедный обстриженный ягненочек.
А теперь он был предоставлен сам себе. Шагая мимо конторы агента по недвижимости, спортивного магазина и банка с верхним этажом из бревен, он репетировал, как скажет: «Покороче сзади и по бокам и чуть-чуть убрать на макушке». Он произносил слова напряженно, одним духом, главное было произнести их. Не путая. Как молитву. В кармане у него лежали шиллинг и трехпенсовик; он потуже сжал носовой платок, чтобы обезопасить монеты. Ему не нравилось, что ему не разрешено бояться. У зубного врача было проще: мама всегда приводила тебя сама, врач всегда делал тебе больно, но потом он всегда давал тебе тянучку за то, что ты был хорошим мальчиком, а выходя в приемную, ты делал вид перед другими пациентами, будто ты железный. Родители гордились тобой. «Побывал на войне?» – спрашивал папа. Боль вводила тебя в мир взрослых фраз. Зубной врач говорил: «Скажи своему отцу, что ты годен для десанта. Он поймет». И он возвращался домой, и папа говорил: «Побывал на войне?» – и он отвечал: «Мистер Гордон говорит, что я годен для десанта».
Входя, он ощутил себя почти значимым, так по-взрослому пружинила дверь под его ладонью. Но парикмахер только кивнул, ткнул гребенкой в сторону ряда стульев с высокими спинками и снова принял изогнутую стойку над седым хрычом. Грегори сел. Стул под ним скрипнул. Ему уже хотелось посикать. Рядом с ним был ящик с журналами, но он не посмел в них заглянуть и уставился на пол, на гнездышки хомячков из состриженных волос.
Когда подошла его очередь, парикмахер положил на сиденье толстую резиновую подушку. Жест был оскорбительно-унизительным. Он же носит длинные брюки уже десять с половиной месяцев. Вот так всегда. Правил толком не знаешь, не знаешь, пытают ли они таким образом всех или одного тебя. Вот как теперь: парикмахер примеривался удавить его простыней, все туже затягивая ее у него на шее, а затем запихнул салфетку ему за воротник.
– И что мы можем сделать для вас сегодня, молодой человек? – Тон намекал, что непотребная и коварная мокрица, какой он, несомненно, является, пробраться сюда могла по многим самым разным причинам.
После паузы Грегори сказал:
– Я бы хотел постричься. Пожалуйста.
– Ну так, значит, ты пришел туда, куда следует, верно? – Парикмахер постучал гребенкой по его макушке, не больно, но и не приятно.
– Покороче-сзади-и-по-бокам-и-чуть-чуть-убрать-на-макушке.
– Ну, так трогаемся, – сказал парикмахер.
Мальчиков они стригли только в определенные часы недели. Объявление предупреждало: «Мальчиков утром в субботу не стрижем». В субботу они закрывались уже днем, так что можно было бы написать: «Мальчиков по субботам не стрижем». Мальчикам приходилось стричься, когда мужчинам было неудобно. По крайней мере мужчинам работающим. Он ходил в часы, когда остальными клиентами были пенсионеры. Парикмахеров было трое, все пожилые, в белых халатах, и они распределяли свое время между юными и старыми. Они подмазывались к прочищающим горло старым хрычам, вели с ними таинственные разговоры, делали вид, будто очень интересуются их занятиями. Старые хрычи носили пиджаки и кашне даже летом, а уходя, давали чаевые. Грегори следил за передачей уголком глаза. Один человек дает другому деньги, тайное полурукопожатие, и оба делают вид, будто никакой передачи не было.
Мальчики на чай не дают. Может быть, потому-то парикмахеры и ненавидят мальчиков. Они платят меньше и на чай не дают. И еще они вертелись. А точнее, их мамы говорили им, чтобы они не вертелись, и они не вертелись, но это не мешало парикмахерам бить их по головам ладонями, твердыми, как плоская сторона топорика, и бурчать: «Не вертись!» Ходили рассказы про мальчиков, у которых остригали верхушки ушей, потому что они вертелись. А бритвы называют «горлорезками». Все парикмахеры были психи.
– Значит, мы в отряде волчат?
Грегори не сразу сообразил, что спрашивают его. А потом не мог решить, держать ли голову опущенной или посмотреть вверх в зеркало на парикмахера. В конце концов он оставил голову опущенной и сказал «нет».
– Значит, уже бойскаут?
– Нет.
– Крестоносец[2]?
Грегори не знал, что это такое. Он начал приподнимать голову, но парикмахер стукнул гребенкой по его макушке.
– Не вертись, кому сказано.
Грегори так испугался психа, что не сумел ответить, и парикмахер счел это отрицательным ответом.
– Прекрасная организация «крестоносцы». Ты подумай, подумай.
Грегори