но не видел в нём физической угрозы.
Они прошли на кухню. Старик остановился в центре небольшой кухни, внимательно осмотрел мебель, посуду, прихватки, репродукцию картины на стене, календарь.
– Сяду здесь? – спросил старик, показывая на стул, на котором любила сидеть мать.
– Да, конечно. Чай?
– Да, чёрный. Можно покрепче.
– Положить два пакетика?
– Положи, пожалуйста, два.
Старик уселся на стул матери и достал из внутреннего кармана пиджака портмоне.
– Посмотри на эту фотографию.
Он протянул старую, сложенную пополам фотографию Климу.
– Не переворачивай пока, – попросил старик.
Клим сразу узнал эту фотографию. Её правая половина бережно хранилась у матери в альбоме. Теперь Клим впервые в жизни видел левую половину фотографии. На левой половине стоял мужчина. Высокий, красивый, темноволосый, с роскошной волнистой шевелюрой.
– Узнаёшь?
– Да, это – мама. Эта половина фотографии хранится у неё.
– А мужчину?
– Нет, его я не зна… Это вы?
– Да. Переверни фото, прочитай. Руку матери помнишь?
Да, это был её почерк, с сильным наклоном влево, с подчеркиванием прописных букв «т» и «ш», так сейчас не пишут, а Клим тоже, в память о матери, начал ставить эти чёрточки и, конечно, её прерывистая чёрточка над «ё», не две точки, а две чёрточки. Это, без сомнения, был её почерк. На обороте фотографии было рукой матери написано: «Быть может, память обо мне недолго будет длиться. И всё равно, прошу, пусть это фото сохранится. Анна Гамаза. Октябрь 1992».
– Гамаза?
– Это моя фамилия. Я паспорт потом покажу. Мы с твоей матерью не успели расписаться, и это фото, наверное, единственный документ, где она под моей фамилией. Скажи, между датой на фото и твоим днём рождения меньше девяти месяцев?
Клим начал загибать пальцы: октябрь, ноябрь, декабрь, январь, февраль, март, апрель… восемь.
– Значит, к моменту фотографии шёл первый месяц беременности.
– Мать никогда ничего не говорила про вас. Про тебя.
– Да, знаю. Она запретила появляться мне и общаться с тобой. Я – вор, сынок. И мать взяла с меня слово, что я не буду встречаться с тобой. Теперь её нет. Я бы, может, и не нарушал обещания, но узнал, сколько мне доктора отмерили, и решился на грех.
Чайник давно закипел, но Клим, оглушённый новостью, не слышал. Он всё ещё держал фотографию отца и матери в руках, и по щекам 20-летнего юноши, здорового и крепкого, как бетонная стена, текли слёзы. Отец встал. Выключил чайник. Поискал по шкафчикам бокалы и заварку. Положил в один бокал два пакетика, во второй один, налил кипяток. Поставил бокалы на стол. Открыл холодильник. Нашёл там банку варенья из сливы, чему-то улыбнулся. Клим очнулся от своих мыслей.
– Что с тобой?
– Ты не вылечишь, никто не вылечит, так что об этом и смысла нет говорить, – ответил отец.
Тогда они проговорили целую ночь. А потом день и только к вечеру, оба с красными от слез глазами решили остановиться