«Половая грамотность». Обе серьезны.
В слабом просвете солнечного луча проплывает автобус.
Вот начинает лить дождь. Сразу образовались лужи, «как площадь двух Америк»… По ним шуровал похожий на борца Карелина человек, брат сторожа Вадима Сергеевича.
…А брату рассказал он.
Говорит, не бог весть какая для вас, москвичей (нашли москвича! – O.K.), беда, но это убийство, а кто убил, не говорят.
Пока он сетует, чертыхаясь, я вижу, как мелко-мелко дрожат его руки.
Я боюсь ему сказать, что дело неподсудное.
Мне это растолковали – даже мать Вали, напоследок выдавшая мне экстатический монолог, что «дочь прибрал Всевышний, и нам не дано…». Только учитель молодой, когда пришел, сразу сказал, что никаких оправданий не ждет, не ищет, не добивается.
Но все равно: в зал суда не принесешь эти его слова; по всему выходит – самоубийство. И Вадим Сергеевич соглашается со мной, когда мы пьем вкусный чай у него в хибарке и говорим про поселок, из которого невозвратно бежит молодежь за другими запахами, в другую реальность, за львиными доходами, которых не будет никогда. Я спросил его, как он чувствует себя в этом маленьком мирке, про который большой мир пренебрежительно думает, что он душный, и B.C. не мешкая отвечает, что превосходно, что рассветы и закаты здесь величественные, а люди… ну, люди разные, но в основном добрые. Он любит частые дожди, после которых здесь часто бывают радуги, от которых даже дыхание становится иным, легким. В такие минуты легко давать себе слово жить не напрягаясь, понимая отчетливо, что слово сие не сдержать, но от понимания отмахиваясь.
Дело такое: Валечка написала любовную записку, где были слова: «Я жить без тебя не могу», записка была для Никиты, спрятала ее в дневник и пришла на занятия. Валечке было тринадцать, Никита старше на два года, живет с мамой и бабушкой, веселый и находчивый.
Записки я не видел.
Мне передали ее содержание: «Я тебя люблю. Я жить без тебя не могу», приглашение в местный клуб и многоточия (вот эти многоточия не дают мне покоя).
Вот из-за чего случился ужас.
Записку, конечно, перехватили, улюлюкая, читали вслух, носились с ней.
Среди этого гама стояла она, взъерошенная, пунцовая, и плакала. То есть, не только плакала, конечно, и кричала: «Отдайте! Отдайте, пожалуйста!»
Учитель, в то утро подвергшийся аллергической атаке, опоздал как раз на эти, что длилось веселье, минуты, застал кавардак, увидел стоявшую плачущую Валю. Учитель часто моргает и спрашивает меня после реплики: «Бедная девочка!»: «Что я должен был сделать?» Учитель резко трет глаза. «Надо было отобрать записку, спрятать ее, но в тот день у меня было, как бы сказать, игривое настроение: у моей половины был день рождения и я уже задолго до него мысленно веселился…» Увидев мое удивление, он спросил: «А что, с вами такого не бывает?» – «Отчего же, бывает, но я не Учитель». Он кашлянул. «Надо было мягко погасить возбуждение. Или не мягко. Неважно», – сказал он и отвел влажный взгляд. Проходившая