разобрав бумаги и книги. Я любила этот дом и жила в нем, оставив все как было – коллекции, лошадь, архивы стариков, библиотеку.
А влюбилась по-настоящему в Звенигороде, на биостанции, в Митю Огнева, которого знала сто лет. Но давно не видела, хотя мы учились не только в одной школе, но и на одной кафедре. Даже в одной группе – ведь я потеряла два года, пытаясь поступить в МГУ на биофак из своей филологической среды, а он, внук и сын известных зоологов, сделал это сразу. В научном отношении Митя Огнев отличался от меня только тем, что изучал не лисиц, а волков. И у него была семейная зоологическая традиция – там, в гнезде под шпилем МГУ. А у меня не было.
Настала середина восьмидесятых. В звездную ночь на 25 декабря вся биостанция праздновала Рождество. Католическое: народ вступал в череду зимних чудес. Все полнилось волшебством, и мне показалось, что мы с Митей различаемся не больше, чем те отделенные друг от друга половины, которые находят друг в друге завершенную полноту, а с нею и счастье.
Январь и февраль мы провели вместе, на набережной.
Вот оно – счастье, – ликовала я. Солнце всходило над серебряными качелями Крымского моста, над снежными Ленгорами в тонкой сети лип и кленов. Чернела вода подо льдом, тайно стремилась река. Горячими воробышками уносились быстрые дни молодого года. И Митя был такой юный… совсем мальчик. Вот наши отражения в зеркале славянского шкафа напротив дивана, в темном и глубоком омуте. Два светлых, узких, невесомых тела играют, словно две гладкие рыбы. В зеркале я себе нравилась, как чужая. Легкая и розовая, светлая любовью. Мите я тоже нравилась, и он возвращался. Да и уходить не хотел. Но вот внезапно спохватывался, словно птица снималась с ветки. И улетал.
Только два месяца – и в зеркале все изменилось. Исказилось? Прояснилось? Не знаю. Но словно рябь пошла по воде, и когда стекло разгладилось, из омута взглянули на меня усталые глаза незнакомой взрослой женщины: это была я. Рядом белело лицо школьника, скучное, как на последнем уроке. Этот урок и стал последним. Митя исчез. Не забрал свои вещи – да их у него и не было здесь, – не зашел, не позвонил. Так я осталась одна.
Никто не сказал мне: беги и ты. Выпрыгни из реки светлой рыбкой, не падай назад – ласточкой обернись, лети! Лисичкой оборотись, скачи! Прочь от всех этих омутов и магнитов, не пара тебе твой мальчик Митя. Беги на свободу, живи смело, верь. И не жди: чему не быть, то поскорей миновать. Ан нет! Молча таял снег, безучастно прорастала трава, тихо серебрилась река, а рыбка уж была на крючке.
Он не пришел. Не вернулся. И не звонил. И уж конечно не писал. Тогда ведь не было мобильников и эсэмэсок. А писать письма он не умел. Однажды он оставил мне записку – в самые первые дни, легко-радостные, карнавально-праздничные. «Я УШОЛ, – прочитала я, дрожа от нежного умиления. – ЕШ КЕКС. ЛЮБЛЮ. ДОСВИДАНИЕ».
Прощальной записки не было. Наверное, еще раз выдержать такое напряжение спустя всего два месяца Мите было не под силу. Да и что писать?
Третий – Александр Мергень. Отрок, юноша,