роль восточных и северных варваров должны исполнять эмиси (впоследствии их стали называть эдзо – предки айнов). Несмотря на некоторые географические несоответствия, те племена, которые жили на северо-восточном побережье Хонсю, приписали к восточным, а обитателей северо-запада – к северным варварам. Сам же император находился в сакральном центре (сначала в Нара, потом – в Хэйане-Киото).
Древняя геокультурная модель могла быть, разумеется, с легкостью трансформирована в ксенофобскую. Непременным условием для проявления такой ксенофобии было наличие императора. Недаром через несколько лет получит широкое распространение лозунг «сонно дзёи» («почитание императора и изгнание варваров»), то есть император и ксенофобия попадут в одно и то же смысловое поле. Безусловно, это еще не национализм, утверждающий, что японцы – лучший народ на свете. Логическое построение скорее выглядело так: японский император – лучший на свете, а потому счастливы и хороши те люди, которые живут под его рукой. А не будь императора, мы тоже не были бы «культурны». Отсюда вытекает и необходимость сохранения и защиты императора. Понятно, что в этом построении «народ» не мог выступать носителем каких-то сверхценностей, он был лишь объектом культуроносной деятельности императора.
Самурай, изгоняющий американскую напасть
Находясь под воздействием вышеописанной схемы, император Комэй был яростным сторонником изгнания иностранцев со священной земли Японии. Священной потому, что это земля, на которой обитают синтоистские божества. Письма, которые во множестве писал Комэй своим приближенным, одушевлены праведным гневом и осознанием своей исторической роли. «Если в мое правление иноземцы не будут изгнаны со священной земли Японии, то я опозорю себя перед богами и душами предков, а люди будут вспоминать мое имя с презрением», – говорил и думал он, воспринимая иноземцев как ритуально нечистых. Говорил Комэй и о необходимости применения вооруженной силы, явно не отдавая себе отчета в том, что доблестный самурайский меч бессилен против корабельных орудий.
Все свои претензии к «безвольному» сёгунату Комэй высказал в послании, переданном Хотта, когда тот явился в Киото. И если среди князей и высшего руководства сёгуната существовали разные мнения относительно того, как следует вести себя с иностранцами, то при дворе императора в это время царило относительное единодушие. Проект послания, представленный императором на рассмотрение придворных, приобрел еще более решительный тон, чем черновик самого Комэй. Воспевавшие сакуру и полную луну, безоружные аристократы – напудренные, с подведенными и выщипанными бровями, облаченные в женоподобные одеяния хэйанского времени – оказались бескомпромисснее, чем самураи с их заткнутыми за пояс двумя мечами.
Двор находился в полной финансовой зависимости от сёгуната. Кому-то могло показаться, что он утратил чувство достоинства. Кто-то мог подумать, что в своем увлечении ритуалами и любованием