простит лампаду.
Кто видел красоту вселенной,
Освободясь от хризалиды,
Зальется песней вдохновенной
Пред Синемантийным в абсиде,
Кто видел красоту вселенной.
Легенда
Страшный Суд. Долина Иосафата.
Бог-Отец и Сын и Голубь-Дух,
Исполинская Моргана Фата…
С Тайны снят лазоревый воздух.
Девятьсот и девяносто девять
Серафимов, тысячный же я:
Огненный и среброкрылый лебедь,
Глас рокочущего бытия.
Океан, врывающийся в шлюзы,
Океан воскресших мириад.
Небо сверху, с головой Медузы
Где-то в бездне Алигьери ад.
Суд идет. Идет голосованье
Серафимов пред лицом Судьи
Триединого, и с ликованьем
Взносятся оправданных ладьи.
Девятьсот и девяносто девять
Часто отвергают голосов,
Тысячный же всех приемлет лебедь, —
И скрежещет легион бесов.
Зодчий мира смотрит с укоризной,
Но с Христом в гармонии сераф.
Справедливою закончен тризной
Мира неудавшийся устав.
Нет виновных в царстве Азраила,
Пасынок творенья человек,
Серафиму павшему могила
Широко орбиты вскрыла век.
Вдруг кровавые открылись раны:
Красным, смрадным, проклятым пятном
Встали перед судьями тираны,
Родину повергшие вверх дном.
Девятьсот и девяносто девять
Рук, как весла, опустились вниз,
Молньей тысячный зажегся лебедь
Из-под рая белоснежных риз.
Солнце трижды обегало землю,
В ожиданьи замерли Отец,
Сын и Дух Святой… «Я всех приемлю!» —
Серафим промолвил наконец.
Будет
Будут там кипарисы и будут оливы,
Будет сумрачно там, будет там серебристо,
Будут волн мелодичные там переливы,
Облаков белоперистых будут мониста.
Изумрудная будет куда-то долина
Уходить пред навек зачарованным взором,
Будут там на фонтане сидеть два павлина
С синеоким на веере пышным узором.
Будет голос павлинов жемчуг соловьиный,
Будет горленок сердце влюбленных у них,
Будет дух в них господствовать в форме единой,
Будет жизнь их изваянный в мраморе стих!
Солхат
Был вечер июньский. Лиловой громадой
Направо, насупившись, спал Агармыш.
Трещали сверчки, заливались цикады,
И дымные вились колонны из крыш.
Мы под руку шли по кремнистой дорожке
На синие маковки белых церквей,
И, как адоранты, склонялися в ножки
Тебе иммортели и горный шалфей.
Вдали зажигались румянцем заката
Воскрылья лазурного неба хитона,
И море синело с горой Митридата,
И волны лились колокольного звона.
В душе у нас золото было лучистое,
В очах многогранный, искристый алмаз,
И