как будто бы мне передалась неистово-пьяная ваша возбужденность, чтобы здесь, в одинокой моей духоте, бесцельно и грозно разрядиться. Я оставался равнодушным ко всему, происходящему с вами без меня – быть может, происходившее недавно при мне вытесняло другие впечатления, или просто уменьшилась задетость, и появилась какая-то неуязвимость, еще недостаточно полная: ее укрепляет ваше отсутствие (ведь прежде не бывало и этого), но с вашей упоительной близостью, пожалуй, ей не совладать. С утра я бегал по делам и к вам пришел не ранее обычного – столько раз после бессонных ночей мне хотелось поскорее объясниться и это ни к чему не привело – и всё же, наконец, очутившись в аккуратно прибраной вашей гостиной, я заговорил о вчерашнем кутеже, вас укоряя словами, жестами, взглядом:
– Простите меня за откровенность, я очень вами недоволен.
– Я так и знала, что будет разговор.
Тогда я разлегся в удобном вашем кресле, приняв изобретенную накануне вызывающую позу усталого безразличия и стараясь думать о том, как приятно сидеть рядом с вами, курить и ничего не желать. Вы сперва не заметили перемены и, предвидя мои обвинения, стали мягко-вразумительно доказывать, что нельзя, нехорошо придираться к невменяемо-пьяному человеку и достойнее «на всё закрыть глаза», что вы еле помните «нашу вечеринку», что вернулись домой, утомленная, одна (последнее было подчеркнуто), а затем перешли в нападение, не дождавшись моих ответов:
– Я вами тоже недовольна за вчерашнее – вы на меня смотрели в упор, следя за каждым моим движением, как сыщик или ревнующий муж. На вашем месте и я бы огорчилась, но попыталась бы справиться с собой и даже несомненно бы ушла. А так я, чуть ли не впервые, поступала вам грубо назло, оттого что вы меня лишаете свободы.
Я скучно и вяло защищался, мне расхотелось вас упрекать – по-видимому, «новые отношения» возможны и в вашем присутствии, и мои же случайные слова, удивившие меня самого, надолго во мне утвердились какой-то единственной правдой:
– Вы ошибаетесь, я вас не ревновал, и не следил – вы действовали открыто. Мне просто было за вас невыразимо досадно и больно, и, растерявшись, я окаменел. Неужели, с вашей проницательностью, вам неясно, что я предпочитаю не соблазнительно-женский ваш облик, а трогательно-нежно-поэтический, бледнеющий в такие минуты. А то, другое – вы знаете, что – мне казалось и раньше второстепенным, хотя я вас любил по-настоящему, теперь это совсем устранено, конечно, по вашему желанию, и потому особенно грустно, когда начинает тускнеть и ваша поэтическая прелесть, составляющая, пожалуй, основу моей, отраженной от вас, но неподдельной внутренней поэзии.
Такой, уже явный, самообман, должно быть, готовился давно (при каждом вашем временном уходе и, значит, за несколько лет до этой окончательной «измены»): во мне больше силы и гордости и больше мужского самолюбия, чем естественно вы предполагаете, и мой полуслучайный самообман легко превратится в самовнушение,