знающий хотя бы самую малость, понимает, что переубедить других получается редко, а переубедить идиота – дело и вовсе невозможное. Человек, знающий немного больше, понимает к тому же, что каждый волен жить своим разумом, и переубеждать кого угодно в чём бы то ни было – последнее дело. Хочешь – ложись под Дьявола, хочешь – под бомжа Герасима, а можешь до конца дней своих хранить девственность и переехать жить в Тибет, но только всегда стоит помнить, что окружающий имеет право хотеть чего-то иного.
Я только не понимаю, отчего же Дьявол не взял первую же попавшуюся доступную особу, потому что ему, кажется, не очень важно, чтобы были соблюдены хоть какие-нибудь критерии. А выглядит он презентабельно и женщин, несомненно, привлекает.
Однако я подхожу к нему не затем, чтобы выразить своё восхищение, благоговение или возмутиться выбором королевы. По крайней мере не сразу, не пока товарищи мои находятся в аудитории и вообще в зоне слышимости.
– Отметьте опоздавшую, – прошу я, мельком поглядывая на дверь, за которой скрывается последний.
– Фамилия? – зачем-то требует Дьявол, наклоняясь к журналу.
Трижды «ха!» – будто он её не знает или впервые меня видит!.. Или всего лишь поддерживает затеянную мной игру, мы будем притворяться при всех остальных, будто я не знаю, кто он, и что ему нужно? Что ж, нас и правда могут ещё слышать, и я подыгрываю:
– Вишнёвая. – И тут же, не выдержав распиравшего меня последние полчаса любопытства, прямо замечаю: – Не знала, что вы ещё и хирург.
– Отчего бы и нет? – удивляется Дьявол. Похоже на искренность, вот только всё равно с примесью презрения и отвращения. – Вам ведь известно, Алиса Евгеньевна, что я никогда не был подобен вам, что я творение бога? Известно, я полагаю. Тогда скажите мне, может ли человек, срань господня, уметь делать нечто такое, что не под силу мне?
Довольно резкие слова. Они подстать однако его жёсткому, пропитанному ненавистью взгляду. Я понимаю, что в эту минуту он впервые говорит о людях искренне, без наигранных, хотя, возможно, и присутствующих в нём в некоторой степени сострадания и сожаления. Я понимаю, что он презирает и ненавидит весь мой род, включая и меня саму.
– Вы подослали ко мне свою ведьму, – говорю я, вместо ответа на его вопрос. Сатана ведь всё равно не ждал на него ответа.
У меня нет сейчас времени размышлять о его словах, вопросах и интонациях, о его взгляде и о жестах – надо расспросить обо всём, пока он не ушёл, пока пара не кончилась, пока я помню, потому что эти размышления наверняка унесут меня очень далеко, и я уже не вспомню даже, с чего они начались, не то, что предшествовавший им разговор. Тем более, что в меня закрадывается подозрение, будто Дьявол прав, и обижаться будет не на что. Это всё равно, что сказать собаке, что она собака, и потому глупее меня, человека. Нельзя на такое обидеться.
Замечаю, что на слова о ведьме Сатана только удивлённо и непонимающе приподнял бровь.
– Рыжая такая, – кидаюсь я объяснять. Может, у