копаться сапёры? – поинтересовался у Колющенко Магомед Танкаевич.
– Сапёр ошибается только раз, товарищ Танкаев, – усмехнулся капитан. – Да, как будто, всё. Проверили, мин нет. Скоро тронемся. Честь имею.
Патруль ходко захрустел гравием дальше, но Арсений оставался на месте. Через пару секунд молчания, он с тихой настойчивостью продолжил:
– Если так клочиться будешь по каждому поводу, никаких нервов не хватит. На желчь изойдёшь. Всем недоволен, всех ругать будешь: И власть, и войну, участь свою, госпиталь и больничный стол, полевую кухню и поваров, врагов и своих, себя и меня, Миха, – все, что попадётся на глаза и острый язык твой! Дай укорот своим чувствам. Война, она ни мать, ни тётка родная… Она, безносая…жестокая беспощадная сука – с железными зубьями и кованым языком. Она, паскуда, пожирает всех без разбору…Но вот, ведь, какая задора! Она ещё…и проверяет всех без разбору на вшивость.
Магомед слушал его с затаённым волнением. К концу он уже отчётливо понимал, что бессилен противопоставить какой-либо веский аргумент, чувствовал, что несложными, простыми, но откровенно правдивыми доводами припёр его Арсений к стене, и оттого, что зашевелилась наглухо упрятанное сознание собственной неправоты, кавказской чести и гордости, Танкаев растерялся, озлился.
– Выходыт…ты тоже, как Хавив…Кавказ предателем, видыш-ш?
– Во-первых не Кавказ…и, ты, это знаешь. А во-вторых, – убеждённо подчеркнул Воронов. – Дело тут, конечно, не в полковнике, а в правде. И среди нашего брата дерьма хватает. А советскому народу, правда, во-о! – как нужна, а её драгоценную с царских времён всё хоронят да закапывают. Врут, что она давно уж покойница. Ан, нет, Миша! Правду не задушишь, не убьёшь. Она бессмертна. И таким огненным, очистительным зарядом, нас, сынов Революции, сама жизнь начинила, а фрицы с Гитлером только фитиль подожгли. Правда, она ведь, всех и вся на чистую воду выведет. Вот как дело-то обстоит, брат. Согласен?
Танкаев не видел, но по голосу Иваныча догадался, что тот улыбается.
– Э-ээ…Душу ты мнэ разворошил, Арсэний. Сэрдцэ кровью закипает! – Магомед хотел сказать, что-то ещё крепкое, острое в защиту Кавказа, но от серых гробов-теплушек – снова послышались окрики часовых.
Ровняя фуражку, Арсений направился было к своему вагону, когда на его плечо легла рука майора.
– Что ещё? Эшелон ждать не будет!
– Успэем. Вот, ты говоришь, много читал. Так?
– И что? – искренне удивился Воронов.
– Ва…Скажи, Арсэний Иванович-ч. Только чисто, чэстно и ясно скажи! У нас в ауле, откуда я родом, книг мало было. Только Коран у муллы.
– Ну, не тяни кота…
– Ай-е! Кто такой…гм…Куперовский Чингачгук? Может знаешь?
– Кто, кто? – ошарашенный вопросом, Арсений округлил глаза, русые брови поползли вверх.
– Ты, что…контуженный, что ли? – сверкая глазами, остребенился смутившийся Магомед. Но виду не подал. Выставил вперёд правую ногу и, сжимая пальцами простроченный офицерский ремень, гордо откинул голову