этом разговоре присутствуют другие люди. Они неизбежно присутствуют – всегда. Придворные, приближенные. Вечно рядом, наготове. Король научился не видеть их – пока в них не возникало нужды.
– Вы слишком долго прожили у сарацин, – говорит король. – Вы научились играть в их игры. Для чего это Иерусалимскому Королевству? Играйте в эти игры у себя в Тивериаде, во владениях вашей жены!
– Вы безжалостны, – говорит граф Раймон. – Я ведь был в плену. Вы же знаете, что я был в плену. Восемь лет в темницах Алеппо.
– В темницах! – Болдуин морщит лицо. – Должно быть, крепко вас там измучили!
Раймон тоже родился здесь, в Королевстве. Будь он твердолобым франком, из тех, что приезжают сюда повоевать год-другой, – Болдуин поверил бы ему. Но, погруженный в непрестанный шум собственной отравленной крови, Болдуин слишком отчетливо распознает действие того же яда и в дяде. Ни одна складка на одежде графа не лежит ровно, все – извилисты; голова постоянно чуть повернута набок, словно прислушивается: что нашепчет правое плечо, о чем шепнет левое.
– Я не верю вам, – повторяет король, – вы должны уйти.
И граф Раймон уходит.
В семнадцать лет король остается один на один с Королевством – клочком земли вокруг Гроба, в котором нет мертвеца.
Смерть была его добрым собеседником. Король не говорил о ней с посторонними, потому что часами разговаривал с нею самой. Она приходила, как старый друг, садилась рядом. Она не боялась касаться его волос, его лица, она единственная не боялась целовать его.
– Мое тело не голодает без женской ласки, – удивленно говорил он ей, – но я все еще жив.
Она выслушивала его и давала добрые советы.
– Я должен найти другого короля, – сипел он. – Я должен выдать замуж моих сестер.
Смерть была королю верной защитой, и он не страшился ни Саладина, ни дворцовых заговорщиков.
Теперь военным советником короля вместо графа Раймона сделался брат Одон, магистр ордена Храма.
Разумеется, и прежде, находясь под крылом дяди-опекуна, Болдуин одерживал победы над сарацинами. Он никогда не забывал о том, как вместе с Раймоном видел спины бегущих от него воинов Саладина.
Однако у Лидды Болдуин разгромил противника сам. Брат Одон лишь выполнял его приказания и только изредка решался дать осторожный совет. Болдуин почувствовал, что вырос из дружбы с дядей, точно из детского платья, и все дурное, что прежде нашептывали ему и что дремало до поры в глубинах памяти, разом ожило и подняло голос. Полководцы бывают более ревнивы, чем импотенты, а военное счастье, объект их ревности, – куда более капризен, чем неудовлетворенная мужскими объятиями женщина.
Раймон поспешно уехал из Иерусалима и засел в Тивериадском замке.
А брат Одон пришел к королю и сказал ему попросту:
– Мой сеньор, если бы вы решились восстановить крепость у переправы через Иордан в верховьях, у Генисаретского озера, то сарацины перестали бы проникать в Галилею и хозяйничать