Диомед, расскажи! Мы в Авлиду вернемся, да? Или все-таки под Трою? А то ты всем чего-то говоришь, а мне – нет. Мы же с тобой друзья! Расскажи, мне интересно, мне очень интересно, я все знать хочу, я должен все знать! Ты ведь знаешь, я обязан вернуться, у меня жена, сын у меня… А когда мы выступаем? Завтра утром? Когда?
– басилей итакийский Одиссей Лаэртид! Неужели ты не услышишь, когда заиграет труба?
Боги повелевают людьми. Искусство войны – искусство богов…
Трубы молчали.
Я лгал моему другу, моему бывшему другу Одиссею Лаэртиду. Его дело – отслужить свой пифос с вареньем и корзину с печеньем, мое… Мое – поднять куретов и аргивян еще до рассвета, тихо, неслышно. Поднять, вывести из лагеря.
Возле первого холма, где дорога – надежная хеттийская дорога, вымощенная рыжеватым камнем, начинала взбираться вверх, я оглянулся. Кажется, удалось! Никто не видел, не слышал. Спят! Спят вояки, досыпают предутренние сны бок о бок с добродетельными женами и девами пергамскими. То есть бывшими добродетельными, конечно. Ох, и прибавится же подданных у Телефа-изменника! И в его семье прибавление будет – и у жены, и у дочек… Критяне Идоменея обещали расстараться, сил не пожалеть.
За все надо платить, предатель! И за моего брата – тоже!
Я старался думать о всякой ерунде, о том, как вопили Телефовы дочки, прощаясь с невинностью, как пищали жрецы-кастраты, когда суровый Капанид валил наземь золотых и серебряных идолов, как возмущенно ржали кровные мисийские кони, отъевшие бока в здешних стойлах. Отощаете, дайте срок!
Я думал о чем угодно – только не о том, что лежало в походной суме. То, что я не решился выбросить, хотя ни к чему хранить такое и помнить – тоже ни к чему.
…Знакомая бронзовая рукоять, острое лезвие. Кинжал, хеттийский смертоносный кинжал, родной брат тех, что це́лили в мою печень. Но и на этот раз бронзовое жало не хлебнуло крови. Досталось папирусу – небольшому желтоватому обрывку, приколотому к земле прямо у входа в мой шатер.
Письмо. И кинжал – вместо печати. По желтому папирусу – неровные черные значки. Всего одно слово…
– Тидид!
Очнулся. Да, пора! Фоас уже на коне, на гривастом куретском иноходце, и Эвриал Смуглый уже на коне (из конюшни все того же Телефа), а первые всадники уже перевалили за вершину холма…
Я обернулся, поглядел на темнеющее в неясном предутреннем мареве недвижное пятно, так непохожее сейчас на море…
Хайре! Европа, Темный Эреб, мой родной Номос…
Прощай!
Вернусь ли? Но если и вернусь – то уже не я. Не я-прежний…
– Вперед!
Не сказал – прошептал. И так же тихо ударили копыта по омытому ночным дождем камню…
…По желтому папирусу – неровные черные значки. Всего одно слово: «Прости!» Прости!
И я простил. Простил, потому что сам прощался – и просил прощения у всего, что оставляю: у людей, у стен, у дорожных камней. У себя-прежнего…
Я поглядел вверх, в бледнеющее утреннее небо. Поглядел – усмехнулся. Сорвавшаяся с цепи Собачья Звезда, Дурная Собака Небес, рвалась на восток.
Строфа-II
Лес, редкий, невысокий, почти как наш, этолийский,